Страх

1316867766_w08_nevseoboi.com.ua
Выключаю свет, начинаю бояться…
В темноте страх охватывает меня. Желудок сжимается, и мурашки по коже.   Наверное, такой первобытный ужас охватывал древних людей ночью в пещере, когда грохотал гром или рычали саблезубые тигры. Люди замирали и задерживали дыхание, чтобы не выдать себя, прижимались теснее друг к другу.
Мне прижаться не к кому, но тоже хочется замереть. Раствориться в густом ночном воздухе, чтобы никто не догадался о моем существовании.
Так каждую ночь.
— С чего это началось?
С того момента, когда сын съехал. Ничего странного. В определенном возрасте дети покидают родительский дом. Так должно происходить. У нормальных людей. Только не у меня. Кажется, у меня никогда ничего не было нормально. Когда оглядываюсь назад, начинаю понимать истоки своих отклонений.
Потому что панический страх остаться одной, ночью, в пустой квартире иначе как отклонением не назовешь. Спрашивается — чего я боюсь? Точно не взломщиков. На входной двери кроме двух замков есть цепочка и маленький засов. Ломиться бесполезно. Образуется столько шума, что скорее приедет полиция, чем воры окажутся внутри.
Дело не в них. Странно признаться, но я боюсь не реальных людей. А кого? Не знаю. В темноте меня обуревает внутренний, психологический ужас. Кажется, что за каждой дверью прячется зыбкое привидение или  черная фигура с капюшоном, или прозрачный, слабо светящийся инопланетянин с яйцеобразной головой.
Для чего они являются ко мне?
Ради собственного удовольствия. По привычке пугать людей. С целью эксперимента. Просто позабавиться.
Выключаю свет и несколько мгновений стою, замерев и прислушиваясь. Если не слышу посторонних звуков, иду в спальню, тихо, крадучись. Иду, ожидая нападения из-за каждого угла. Прыгаю в постель, натягиваю одеяло до самой макушки, чтобы спрятаться. Засыпаю не сразу. Лежу и снова прислушиваюсь. Самые обычные, естественные звуки — шевеление ветра за окном, голоса припозднившихся прохожих, шорох шин  проезжающих автомобилей кажутся мне угрожающими. Замирает сердце. Начинает загнанно биться. Не могу заснуть. Боюсь до холодного пота. Хочу встать, включить свет, убедиться, что я одна, в безопасности. И не в силах подняться. Кого встречу в другой комнате?
Один раз за ночь возникает необходимость сходить в туалет. Легко сказано – сходить. Просыпаюсь и не решаюсь встать, жду до последнего. Пока терпеть нет возможности. Пока осознаю, что больше не засну. И опять сначала прислушиваюсь. Странно: когда ложилась, боялась каждого шума. Теперь жажду что-нибудь услышать, чтобы удостовериться, что нахожусь в реальном мире, а не в потустороннем.
Тишина в темноте – абсолютная, гробовая или как  говорят «звенящая». Сверхъестественная. Совершенно непереносимая. Боюсь ее нарушить. Боюсь не то, что встать, пошевелиться. Перевернуться с боку на бок. Подоткнуть одеяло, если  холодно. В ушах гудит, в мозгах паника. «Скованная страхом» – это про меня. Страхом не перед пистолетом или ножом, а перед тишиной. Большинство людей находят ее приятной.
Тишина в темноте. От нее я схожу с ума.
Лишь когда услышу объяснимое ее нарушение, храп соседа за стеной или  крик бессонной птицы на улице, решаюсь подняться. В туалет бегу бегом, не заглядывая в комнаты. Вдруг там кто-то стоит, кто хочет меня напугать? Нет, висит в воздухе — неосязаемый, прозрачный, дрожащий силуэт без ног, от одного взгляда на который душа дрогнет, разломится пополам и провалится в пятки. Уж лучше бы он один раз объявился на самом деле, чем долго и мучительно заставлять его ожидать.
Добегаю до постели, ныряю под одеяло и замираю. Стараюсь не шевелиться, потому что боюсь ближайших звуков — шороха белья, скрипа кровати. Заснуть даже не пытаюсь. Лежу-боюсь, прислушиваюсь. Слышу короткий скрип или отчетливые, отрывистые звуки, происходящие явно в моей квартире. Знаю, что это от рассыхающейся мебели или от холодильника, но каждый раз вздрагиваю и  чувствую, как страх ползет от   ступней – по ногам, бокам, плечам, шее и выше, к волосам, будто одевает меня в дрожащую оболочку…
Спросишь, почему не сплю со светом?
Пробовала. Еще хуже. Если включу приглушенный ночник в спальне,   лежу, смотрю на черное отверстие двери и жду, когда оттуда кто-то выйдет. В туалет ночью не решусь идти: придется из света вступать в темноту, которая кажется  еще гуще. Неожиданнее. Страшнее.
Если же оставлю гореть лампу в другой комнате – тоже не могу заснуть: каждую минуту открываю глаза и смотрю туда, где светло. Кажется, что вижу тени. Они ходят кругами, потом приближаются к спальне…
— Как же ты жила раньше?
— Раньше я никогда не жила одна. Или с родителями, или в общежитии, или с мужем, или с ребенком. Не задумывалась о ночных страхах. Наверное, не имела. Нет, имела, конечно, но они сидели глубоко и только ждали своего часа.
Другие страхи мучили. Множество. Расскажу об одном, который не изжила до сих пор — боязнь открытого пространства. Обнаружила его в себе рано, лет в девять-десять. По праздникам ходила с родителями в гости к родственникам в другую деревню по тропинке. Слева — поросший деревьями и кустами овраг, справа – по-русски бескрайнее поле. Летом  там колыхались высокие травы вперемешку с васильками, клевером и пастушьей сумкой. Зимой лежал снег единым, горбатым пластом. И в любое время года поле гудело. Не знаю, от чего – от ветра или от тоски.
Однажды я побежала туда нарвать цветов. Наверное, забежала слишком далеко, оглянулась – никого нет. Только поле и небо.
Ужас – это когда ты одинок и беззащитен. Тогда я ощутила его впервые в жизни. Показалось, сейчас воздух завихрится, заревет так, что барабанные перепонки лопнут, и грозный небесный голос пригвоздит к земле. Я упала и подумала, что умираю. Не помню, как родители меня нашли, что говорили. Помню страх.
Если останусь одна в открытом всем ветрам поле, не смогу наслаждаться ни ясным днем, ни птичьим пением. Сойду с ума за пару минут.
Никогда не решусь ступить на безлюдный пляж, где с одной стороны море песка, с другой море воды. И плоский, бетонный язык волнореза, по которому гуляют влюбленные и романтики. Пройти по нему до самого конца, полюбоваться на искрящиеся от солнца волны не заставят меня ни уговоры, ни угрозы.
Помню, впервые приехала в Санкт-Петербург. Не в тот, который построил Петр – с каналами, мостиками, фонарями и сфинксами, а в новый.  Пожалуй, это самый просторный город России. От его огромности и открытости едва не парализовало. Вышла из метро «Площадь Мужества» и оказалась на проспекте, убегающем за горизонт, шириной в полкилометра. Почти космические расстояния для меня, родившейся  в тихой, уютной деревне среди лесов, где одна улица, которую пересечешь в два прыжка.
Я не привыкла к открытым пространствам, там негде спрятаться от враждебных намерений.
Обилие воздуха над головой жутко давит на психику — вроде целый мир навис и смотрит с высоты. А ты никого не видишь и не знаешь, с каким настроением на тебя смотрят. Я по натуре тихий, беззлобный, стеснительный человек, боюсь чужой агрессии, грубого слова или  недоброго взгляда. Страх – мой спутник по жизни.
Его поселила мать. Она первая, кого я начала бояться, с самого раннего детства. Она меня не любила и все время орала. Каждый день. Это был ее ритуал – приходит с работы, цепляется к чему-нибудь и начинает орать. И ведь не какая-нибудь базарная торговка, а педагог с высшим образованием. Кстати, лучшая учительница в школе была. Ученики и родители ее любили, а я недоумевала: как можно любить такого злобного человека?
Много позже разобралась, когда стала взрослой и научилась анализировать.
Злобной она была только со мной. С чужими – воплощение доброжелательности. И профессионализма. Заботилась о   репутации, а на мне срывала злость за неудачи и неприятности, которые с ней случались. За то, что работа нервная, что погода сырая, чулок порвался. Что пришла домой «не жравши», а дочь ей картошки не сварила. Орала и обзывалась самыми дурными словами, правда, ни разу матом, все-таки – учительница. Один раз плевала в меня. Спасибо, что не била.
Истеричная злобность сидела в ее натуре.
— А отец? Почему не заступился?
— Она и его прижала. Чуть что – устраивала скандал и делала по-своему. Он ни во что не вмешивался, жил для себя. После ее смерти оказал себя вреднейшим человеком. Странным. Племянников любил больше собственных детей. Сделал мне столько гадостей, как никто другой на свете. Правильно мать держала его в узде.
— Ни за что бы не подумала, что она жестокая. Вспоминаю Нину Филимоновну такой приятной женщиной, улыбчивой, приветливой. С каждым находила общий язык. Мимо не пройдет, обязательно остановится, поговорит…
— А у меня ни разу не спросила – как дела, как настроение. Какую книжку я прочитала, какой фильм посмотрела. Какие впечатления получила от   экскурсии. Как складываются отношения с друзьями. Ни разу не пришла ко мне перед сном посидеть рядом, дотронуться теплой рукой, погладить. Ни разу не обняла, не поцеловала, даже в раннем возрасте.
Полнейшее равнодушие. Да если бы только равнодушие…
У меня нет ни одной совместной с матерью фотографии, ни одного доброго воспоминания детства.
Когда она орала, самое заветное желание было – оглохнуть, спрятаться, убежать.
Как думаешь, когда ребенка каждый день унижают и подавляют, он вырастет нормальным? Это же психологическое издевательство, причем, не одноразовое, а в течение многих лет. Не знаю, как из меня еще убийца-маньяк не получился.
Нет, не получился бы. Я была слишком боязлива и безвольна, чтобы думать о насилии.
Только одного человека хотелось тогда убить. Думаешь, кого?
— Мать?
— Нет, себя.
В подростковом возрасте я задумывалась о смысле жизни. Ну, как обычно, в четырнадцать-пятнадцать лет приходят глобальные мысли — кто ты, зачем появился на свет и так далее.
Я не знала, зачем меня родили, ведь я не просила. Не желала бы родиться у тех же людей снова. Была уверена в своей полнейшей никчемности, неполноценности. Знала одно: я не человек, а ничтожество. Не достойна ни уважения, ни хорошего обращения, ни любви. Не достойна жить, потому что отравляю существование матери.
Не понимала, за что она так отчаянно и жестоко меня ненавидела? Я вела себя примерно. Слушалась ее беспрекословно. Училась хорошо. Домашние дела делала. На даче работала.
Что еще она от меня хотела? Какая дочь ей требовалась?
Невыносимо осознавать, что  самый  близкий  на свете человек, мать, у которой хотелось бы найти защиту и утешение, столь люто тебя отвергает и буквально уничтожает. Именно от ее нападок надо защищаться.
Это противоречие долго мучило. Обида разрывала сердце. Каждый вечер, ложась в постель, размышляла: что я опять сделала не так, что она фурией взвивалась, орала, брызгая слюной?
Я убегала в спальню, плакала.
Я много плакала в те годы.
Мучилась. Искала ответы и не находила. Была одинока, глубоко и безысходно. По-настоящему несчастна. Хотела с кем-нибудь поделиться, спросить – у них так же? Но боялась подружкам открыться. Неудобно было мать в невыгодном свете выставлять. Я боялась навредить ей, а она мне не боялась.
Горькие переживания переполняли душу и самое  сильное – чувство несправедливости. Оно грызло и требовало выхода. Имей я возможность выговориться, было бы легче, но уже тогда была закрытой.
Все свои мысли, тревоги, сомнения, вопросы держала в себе. Такую тяжесть носить с собой невозможно. Завела дневник. Потом показалось, что мать его читает. Я была не против. Может, втихую именно для нее писала. Надеялась, что она прочтет и поймет, что творит.
Она не поняла. И не прекратила. Я плакала каждый день, но слезы облегчения не давали. Давили. Дневник выбросила – ни к чему он, раз ничего не меняется. Замкнулась в себе. На улицу не ходила, с ровесниками общалась мало. Они казались мне счастливыми, беззаботными. А у меня дома ад. Причин я не понимала и уверилась, что сама во всем виновата. За  годы унижений и оскорблений поверила матери, что я ничтожество, не достойное жить на свете.
Три раза пыталась с собой покончить.
Первый раз — лет в пятнадцать. Ночью пошла на кухню, закрыла дверь, включила газ, легла на пол. Пришла мать. Она проснулась, когда я проходила мимо, и не слышала, как я вернулась в кровать. Спросила, что делаю на кухне. Я сказала — почувствовала запах газа, пошла посмотреть. Ответ удовлетворил, она тоже учуяла газ. Ей и в голову не пришло, что я способна на такой решительный поступок, как самоубийство. Ведь она полностью лишила меня воли.
Второй раз – зимой, когда училась в десятом классе. После очередного скандала, когда она дико разоралась по придуманному поводу, я оделась и ушла из дома, намереваясь больше не возвращаться. Куда идти? Подросток. Ни друзей, ни родни. Пошла в лес. Решила лечь в снег и замерзнуть. Назло ей. Пусть на других орет. А я от ее насилия избавлюсь.
В снегу можно сравнительно легко и безболезненно умереть. Просто   замерзаешь, засыпаешь и не просыпаешься…
Легла. Закрыла глаза. Ждала, но сон не приходил, смерть тоже. Стало темнеть. Я испугалась. Одна в лесу. Пришлось возвращаться. Мать ничего не заметила. Она никогда не обращала на меня внимания. Только ненависть. Как на надоедливый сорняк — топчут его топчут, а он, злодей, каждый раз поднимается. Вырвать бы с корнем, да нельзя. Что люди подумают?
Третий раз — на день рожденья. Седьмого ноября мне исполнилось восемнадцать лет. Был выходной день, пошли они втроем – мать, отец и брат – в гости. Я осталась дома, потому что запланировала еще одну попытку.  Закрыла поплотнее кухонную дверь, заткнула полотенцами щель внизу, открыла газ. Только собралась лечь на пол, услышала за окном разговор.
Выглянула – две мои одноклассницы. Пришли поздравить с днем рожденья, хотя их никто не приглашал. Я привела кухню в порядок, открыла форточку выпустить газ. Пригласила подружек в дом.
Они не догадались, что спасли мне жизнь. Которой я абсолютно не дорожила. Наоборот. Мечтала, чтобы кто-нибудь помог с ней расстаться.    Ну, убийца встретился бы или грабитель с ножом. Я бы спасибо сказала. Но в те годы жизнь в России была безопасной.
Страх укоренился во мне, пустил побеги – неуверенность, робость. Они опутывали и душили. Заставляли бояться людей, знакомых и незнакомых. Если у меня что-то спрашивали, начинала нервничать.  Терялась, краснела до свекольного цвета, и, зная, что глупо выгляжу, впадала в ступор.  Не могла выдавить ни слова. Глядела умоляюще – не спрашивайте, не разговаривайте. Отпустите…
Ни разу в жизни, ни тогда, ни потом, не встречала я человека, столь  психически забитого, болезненно застенчивого.
В магазине что-то купить — проблема. Я говорила тихо и неуверенно. Продавцы раздражались. Чужое раздражение вызывает у меня чувство вины. Я заливалась краской и часто уходила ни с чем, за что получала дома скандал и кучу упреков от матери. Ее любимый «выросла, а ума не вынесла» — издевательским тоном, с горящими ненавистью глазами.  Да еще губы свернет показать, до какой степени я ей отвратительна.
Держала бы в тот момент автомат, прошила бы меня пулями и получила удовольствие.
Разве не понимала, что мои неудачи – ее творение?
Ее ненависть была неисчерпаема, и чем больше она ее выплескивала, тем скорее снова наполнялась.
Кажется, она радовалась каждому поводу поорать. Если не было повода,   придумывала. Мои ошибки преувеличивала и преподносила как глупейшие деяния, а я верила по привычке и думала, что действительно недоумок. Много позже узнала простейшую вещь – ВСЕ люди делают ошибки. Мне было странно это понять, ведь была уверена, что ошибаюсь только я, причем самым тупейшим образом.
Я не слышала от нее ни одного доброго слова. Или обвинения, или  критика. То скажет, что у меня ноги толстые, как сардельки. То лицо вытянутое, как у лошади. То нос картошкой. То хожу странно, «отклячив зад». То жую некрасиво. Как только удавалось придумывать каждый раз новую чушь!
Она вдобавок жаловалась соседям и подружкам, какая негодяйка у нее дочь. Верх подлости. В чем можно упрекнуть забитую, бессловесную овцу? Но она же мастерица придумывать. Говорила, что я ленивая, ничего дома не делаю. В то время как вся домашняя работа лежала на мне. Мать не делала практически ничего. Приходила с работы в два часа дня и заваливалась спать.
Смысл ее жалоб позже стал ясен. У подружек дети были проблемные — у одной сыночка  в тюрьму посадили за изнасилование, у другой дочка  неудачно вышла замуж за гуляку. Матери не хотелось выделяться.    Подруги были дороже. Они жаловались, и она жаловалась — за компанию. Обливала меня грязью, верила в собственное вранье и  копила новую ненависть.
Существовало ли от нее средство защиты?
Я искала. Пробовала оправдываться. Но это только подливало масла в огонь: она цеплялась за каждое слово и разражалась новой бранью. Угождала ей – не помогало. Плакала – не помогало. Однажды нервы не выдержали, со мной случилась истерика. Упала, кричала, дрожала, била кулаками в пол. Она даже не подошла. Я поняла, что бесполезно рассчитывать на понимание.
Может, стоило один раз ответить ей с той же злобой, она бы отстала?
Но мать задавила способность к сопротивлению.
Годы издевательств сказались на моей учебе. В школе, если вызывали к доске, я смущалась от того, что на меня все смотрели. Боялась вызвать осуждение или критику. Стояла и краснела. Отвечала еле слышно и торопилась сесть на место.
Потом потеряла интерес к учебе. Она моих успехов не замечала — какой смысл приносить пятерки?
В школе мы учимся не для себя, а для родителей, чтобы заслужить их одобрение и поддержку. Я их не получала. Конечно, на двойки не съехала, но могла бы учиться намного лучше. При ее желании.
— Я помню, ты в хорошистах ходила. Тихая, незаметная. На внешность не хуже других. Правда, выражение какое-то мученическое… Моя мама про тебя говорила: «лицо такое, будто она пережила». Ты рано начала горбиться.
— Я сгорбилась от ее ненависти. Если бы мать меня просто не любила и оставила бы в покое, я была бы счастлива. Странно, она совершенно не задумывалась о том, с каким багажом выпустит меня в жизнь. Важнее было выплеснуть свою злобу. Миссию считала выполненной только тогда, когда я уходила плакать в спальню. И так каждый день.
Она никогда меня не жалела, не поддерживала. Не интересовалась моими делами. Не вникала в проблемы. Подозреваю — они ее радовали, потому что подтверждали ее мнение о моей недееспособности.
Называла меня «рохлей» и ничего путного от «рохли» не ждала.
Те немногие, небольшие  успехи, которых мне удавалось достичь, крайне удивляли ее. Помню, приехала я с маленьким сыном как-то домой на праздники. После родов я поправилась, но быстро вернулась в норму. Мать посмотрела с завистью — сама была толстой.
— И как это у тебя получилось так быстро похудеть? – спросила недовольным тоном.
Наверное, надеялась, что я пойду по ее стопам, распущу себя до свинского вида. Тогда ее подозрение о моей тупости было бы подтверждено.
Мое будущее ее совершенно не волновало. В то лето, когда я закончила школу и по ее решению поступала в институт, она уехала отдыхать на юг, на целый месяц.
Вершина равнодушия.
В те времена не было мобильников и компьютеров со «скайпом». Она бы не узнала результата, пока не вернулась.
В институт я не поступила. Боялась показать то, что знаю. Когда сидела, готовилась, слышала ответ другого абитуриента. Все, что он рассказывал, я тоже знала. Но когда пришла очередь отвечать, так оробела, что не смогла внятно говорить.
В отличие от сверстниц, я никогда не хотела побыстрее вырасти. Боялась   быть взрослой, боялась ответственности, боялась новых обязанностей, которые несет с собой самостоятельная жизнь. Была к ней не готова.
На вид взрослая, а в душе незрелая. Многих вещей не знала: как налаживать контакт с людьми, как себя вести с мужчинами, как заводить друзей. Не понимала, как работают отношения. Была эмоционально неразвита, потому что не испытала материнской любви и дружбы. Она ведь ни разу со мной не беседовала. Больше орала, чем разговаривала. Или нет, иногда разговаривала, но с подлой целью – чтобы что-нибудь выпытать, а потом использовать как упрек в скандале.
Она всегда считала меня дурой и знала, что у меня ничего не получится. Я знала, что она знала, и у меня не получалось. Наверное, она рассчитывала пережить меня, чтобы на моей могиле со злорадством сказать – как была идиоткой, так и умерла.
Она поселила во мне патологическую неуверенность в себе. Среди людей мне неуютно, я съеживаюсь, стараюсь не выделяться и обычно молчу. Таких называют пренебрежительно «тихоня». С их мнением не считаются, присутствия не замечают.
Меня легко обидеть, оскорбить. Нападкам не могу дать отпор. Чувствую себя виноватой, когда кто-то предъявляет претензии, даже необоснованные.
Она постоянно упрекала, внушала, что все неудачи, большие и маленькие, происходили из-за меня.
Да, из-за меня она отказалась от своего счастья. Однажды разоткровенничалась. Первый и последний раз. Видно, переполняло поделиться, а подружкам рассказывать поостереглась, слишком интимное. Несколько лет назад на курорте познакомилась с мужчиной из Сургута. Инженер на строительстве БАМа, обеспеченный, недавно разведенный. Не знаю, как далеко зашли отношения, он предложил матери переехать к нему с ребенком. То есть с моим братом, ему тогда два года исполнилось, мне одиннадцать. Мать долго думала. Ездила тайком к нему на свидание в Москву, куда он приезжал в командировку. И все-таки не решилась уйти из семьи. Вроде – не хотела, чтобы дочь осталась сиротой при живой матери.
И за это меня тиранила?
Позже я поняла, что не из-за меня она осталась, а из-за себя. С таким скандальным характером ее бы мало кто вытерпел. Отец был намного старше, потому многое позволял, другой бы ее давно выпер.
Она любила ругаться, это был ее способ освобождаться от каждодневной школьной нервотрепки. В ругани она смешивала правду и ложь, чтобы больнее меня уколоть. Утверждала самые абсурдные вещи. Однажды отец ехал в троллейбусе, в них врезалась машина, он попал на пару дней в больницу. Она уверила, что по моей вине – в обычной своей скандальной манере. Не помню, какие доводы привела, помню, что я безропотно согласилась. Привыкла: если мать орет, значит, права.
Много лет спустя, познавая жизнь и общаясь с людьми, я с удивлением поняла, что ничуть не хуже других. Наоборот. Умнее многих. Но со сломленным характером и изуродованным самоощущением.
Она  считала меня никчемной, и я стала никчемной. А как иначе? Разве может стать успешным тот, которого годами унижают и втаптывают в грязь ни за что, в самом чувствительном, детском возрасте, когда все, что говорит  мать, воспринимаешь за чистую монету? Разве получится из него полноценный член общества? Разве сможет он правильно построить свою жизнь, когда не имеет понятия о ценности другого человека, а собственное его достоинство растоптано?
Тот, кого считают идиотом, становится идиотом.  Требуются неимоверные усилия, чтобы самостоятельно избавиться от этого клейма.
Она ни в чем не подала мне положительного примера, и я не смогла реализоваться в жизни. Не удалась ни в одной человеческой ипостиси – ни как дочь, ни как работник, ни как сестра, ни как мать, ни как жена.
Дочь я была никчемная. Образования и профессии не получила, ни на одной работе долго не задерживалась. С братом отношения не сложились. С сыном связь прервалась.
Я не хотела быть на нее похожей, но невольно многое переняла. Три раза выходила замуж, и ни с одним супругом не ужилась, потому что всю жизнь имела перед глазами пример сумасбродной, стервозной скандалистки, которая мужа не уважала и  меня  приучила в семье не церемониться. Правда, отца мне не жалко, сам был зловредный бирюк. А мой первый муж был неплохой. Сейчас стыдно за скандалы, но я не имела понятия, как функционирует нормальная семья.
Мне вообще не стоило выходить замуж. Я и не стремилась. Мать гудела, что пора, что возраст поджимает, стыдно оставаться старой девой. Ее ровесницы внуков имеют, и ей хочется.
Пошла у нее на поводу. Привыкла слушать и подчиняться. Боялась вызвать недовольство. Оплела ложью парня моложе себя, уверила, что люблю. Поженились.
На два года.
Я вернулась к матери. Парадокс: она отталкивала меня, а я к ней тянулась.
Однажды, уже взрослая, прямо ей сказала:
— Ты меня никогда не любила.
Я думала, ей стыдно станет. Поймет, что знаю причину ее злобы. Может, изменится. Хоть раз обнимет.
Лучше поздно, чем…
А  она:
— Мы в такое время росли, когда этому не учили.
Господи, и это говорит зрелый человек, педагог с высшим образованием! Разве нужно учить любить своего ребенка? Кто учит животных любить детенышей, заботиться, ласкать? Разве это не заложено природой? Материнский инстинкт называется.
Нет, только не у моей родительницы.
Казалось, я должна была ее возненавидеть в ответ. Не знаю почему, но ненависти к ней не ощущала. Любви тоже. Только внутри крепкую связь.      Инстинктивную. Как зов крови. Она обижала и тиранила меня, а я никогда не проклинала ее за это. Прощала. Боялась остаться без нее — единственного родного человека.
Когда она умерла, внезапно, я не могла поверить. Переживала, будто умерла важная часть меня. Впервые в жизни я скучала – по человеку, которому была не нужна. Целыми днями думала об одном – почему так несправедливо получилось, почему она так рано ушла.
Она три года приходила ко мне во сне. Всегда такой, какой я ее не знала, но хотела иметь: доброй и заботливой.
Я забыла ее ненависть, простила нелюбовь. Я плакала и хотела, чтобы она вернулась. Чтобы изменилась. Чтобы, поняла, наконец, свою ошибку. Чтобы начала сначала. Чтобы искренне пожелала мне счастья.
Чтобы стала – человеком. А не вампиром, пившим мою кровь.
После ее смерти будто исчез стержень, который держал семью, и она распалась. С каждым случилось что-то, что неприятно вспоминать. Брат занялся нелегальным бизнесом, прогорел, погряз в долгах. Начал гулять от жены. Отец упал с лестницы на даче, сломал спину. Долго лежал в больнице.  Восстановился, нашел другую.
А я несла груз ее наследства.
Робость, неуверенность, мнительность прошли со мной по жизни и не дали расцвести. В молодости совершила столько глупых ошибок, что сама не понимаю – как. Сейчас бы все сделала по-другому, да поздно.
Не имею ни близких, ни друзей.
И теперь уже не хочу иметь.
Если бы встретила на улице своих родителей, прошла бы мимо.
Я растеряла прежние контакты. Так и не смогла найти  пару, потому что слишком замкнута и  уверена – меня не за что любить. И сама не могу любить, потому что не знаю, что это такое.
Боюсь людей. Боюсь предательства, лжи, насмешек.
Мой единственный верный компаньон —  одиночество. Я познакомилась с ним в детстве, и оно прилипло ко мне навек. Могу ужиться лишь с одним человеком — с собой. И то с трудом. А самое главное – страх. Он отравляет мою жизнь. Управляет ею. Днем живу его ожиданием. Ночью трясусь. С людьми не общаюсь — не доверяю, усматриваю подвох или желание меня унизить. Из дома почти не выхожу. Боюсь попасть под машину, трамвай или сосульку с крыши. Боюсь быть обманутой в магазине или ограбленной на улице. Боюсь, что нога подвернется, упаду — сломаю шейку бедра. Стану недвижимой. А кто обо мне позаботится? Некому. Ни тогда, ни сейчас.
И нет покоя. Нет конца страхам.
Каждую ночь одно и то же.
Выключаю свет, начинаю бояться…

Обсуждение закрыто.