«Однажды в старые, добрые времена»

 

Что такое родина?

Это земля, которая тебя родила и взрастила. Это корень, которым ты в нее врос. И нет крепче того корня. Нет крепче впечатлений первого открытия мира – они остаются в памяти на всю жизнь. Детство не забыть, не повторить.

Колыбель у каждого одна.

Родина у каждого одна. Она там, где стояла твоя колыбель.

Бывает, жизненные бури срывают человека с места, носят по свету, как «перекати-поле» — комок сплетенных, неприкаянных корней. Удача, если прежде, чем засохнут, попадут они в другую почву – пожирнее, посытнее.

И станет она второй родиной.

Но та, первая, не даст о себе забыть. Она засядет в сердце вечной тоской. Она будет тревожить и детей, и внуков и будет звать. В конце концов кто-нибудь из потомков откликнется на зов, вернется на историческую родину и, впервые ступив, ощутит, как вливаются в него ее соки, ее силы, ее кровь.

И скажет он: я на родине.

Пролог

С незапамятных времен бродил по дорогам Европы кочевой народ — цыгане, люди без родины. Никто не знал, откуда они пришли, никто не знал, куда направляли они свои кибитки. На Британских островах их считали выходцами из Египта и называли gypsies, на Пиренейском полуострове – gitano, в восточной Европе – zigeuners. Сами себя кочевые называли roma.

Века, а, может, тысячелетия назад предки их вынужденно покинули благодатную, пряно пахнущую, защищенную горами от врагов и ветров долину в Индии и отправились в вечное странствие по земле. Рома пересекали границы, не замечая и не спрашивая разрешения, чертили обозами линии на карте: от Нидерландов до Турции, от Португалии до Литвы…

Надолго нигде не задерживались, в землю не врастали. Приезжали с миром, уезжали без тоски.

И все же была одна страна, которую они… не то что полюбили, но жаловали больше других: Испания с ее жарким летом, короткой зимой, райскими ландшафтами, изобилием фруктов — сладких, сочных, тающих во рту. Ее жители походили на самих цыган, такие же темпераментные, жизнерадостные, бросающиеся в пляс при первых гитарных переборах.

Походная жизнь не простая, но когда во рту сладко, не хочется грустить. Летом таборы кочевали по Северным Пиренеям, заходили в Италию и Францию, изредка в Германию, зимой возвращались к теплым средиземноморским берегам. Испанию навали бы они второй родиной, но забыли рома что это такое.

Зарабатывали по-честному — выступлениями на рыночных площадях. Вдобавок мужчины подрабатывали нехитрыми ремеслами: обувщика, лудильщика, точильщика. Изредка и, по возможности, незаметно подворовывали, подторговывали фальшивым золотом и товарами, добытыми сомнительным путем. Женщины кроме выступлений занимались гаданием, пророчеством и другим обманом — почему нет, если людям хочется в обман верить. Дети постарше развлекали зрителей фокусами, продавали птичек, показывали чудеса дрессировки уличных собак. Малыши смешили, строя рожицы. Каждый вносил посильную лепту в благосостояние табора.

Цыгане — единственный на свете народ, который ни разу не начинал войну. Местные жители их не боялись и не принимали всерьез, относились с терпением, снисхождением. Возникавшие разногласия решали переговорами, легко прощая обиды за душевное пение и виртуозное владение скрипкой.

Кочевых не притесняли ни доны — богатые землевладельцы, ни мавры – арабские завоеватели, пришедшие в Испанию в средние века. Цыганская повозка на проселочной дороге была таким же обычным зрелищем, как телега крестьянина, везущего овощи на рынок.

Но ничто не вечно. Времена менялись и не в лучшую сторону. В Европе назревали события, которые беспощадным молотом грозили ударить по каждой стране, по каждой семье. Не избежал удара и незлобивый, наивный народ рома, веселый напоказ, в душе несущий печаль вечного скитальца.

Наступало второе тысячелетие. Люди ждали второго пришествия Христа, чтобы воспрянуть духом и возрадоваться. А пришли несчастья и гибель в масштабах, которых не знало человечество ни до, ни после. Крестовые походы подобно ненасытным драконам поглощали участников тысячами – от мирных паломников до солдат, военачальников и даже королей. Смертельные болезни, принесенные странниками и привезенные моряками из дальних стран, уносили миллионы жизней. Некому было работать на полях, выращивать хлеб и скот. Голод затмил человеческие порывы. То тут, то там возникали новые религии, одна воинственней другой, вносили разброд в головы, заставляли убивать соседей и братьев. Зло торжествовало.

Человек не для того рожден, чтобы жить во зле.

Народы Европы зароптали.

Чтобы предотвратить великий бунт, недовольство требовалось заглушить. За дело взялась Церковь, в те времена она имела власть, какую не имел ни один король. Папа Римский – наместник Бога на земле, ответственный за порядок среди паствы, собрал кардиналов, спросил «Кто виноват в брожении умов?». Кардиналы привычно ответили «Виноват дьявол и его приспешники». Для борьбы с оными решили создать карательный орган и наделить особыми полномочиями.

Занималась черная заря в истории человечества. Инквизиция пошла войной на «врагов христианства». Точного определения «врага» не существовало, им можно было объявить любого, не боясь ответственности за ошибку. В борьбе против инакомыслия лучше переусердствовать, чем недосмотреть. Странные, своеобразные, «не такие, как все» индивидуумы объявлялись неугодными Богу и подлежали уничтожению.

Уничтожали основательно – в пепел.

По Европе заполыхали костры. Сначала горели познавательные книги и научные труды, потом их авторы, а также еретики, иноверцы (чаще евреи), прогрессивные ученые и просто любознательные, одаренные острым умом люди. Представителей другой религии, другой расы, других обычаев и образа жизни сгоняли с насиженных мест, бросали в тюрьмы, пытали и сжигали. Имущество забирали в казну монастырей, опустевшую после массового вымирания прихожан от чумы, неурожаев и крестовых походов.

Конфискация имущества оказалась доходным делом, вдобавок, изобличая «врагов», церковь показывала пастве свою заботу о ней. Суды инквизиции работали, как хорошо отлаженный механизм. Особенно они свирепствовали в Испании, фанатично верующее население, которой Ватикан считал оплотом христианства. Оплот — пример для остальных, должен быть безукоризненным. Религиозные чистки проходили здесь с жестокостью, свойственной в живой природе только человеку.

В опасности оказались и рома: жили не как все и выглядели по-другому, главное же преступление — не принадлежали к христианской религии. Вообще ни к какой.

А они не имели в том нужды. Старых богов забыли, новых не приобрели — из чисто практических соображений: кочевали из страны в страну, из мусульманской в католическую, далее в протестантскую или вообще языческую, зачем примыкать к одной какой-то вере, если за нее легко попасть в переделку, а то и на тот свет?

Неверующий – прямой пособник сатаны. Церковники пригляделись: цыгане — враги или свои?

М-м-м, не те и не другие.

Вроде безобидные они, ходят по городам, народ развлекают… Надо их в свое стадо привлечь.

Потребовали принять католичество.

Но не учли одного: таборные живут по своим законам и чужих требований не признают. Дети свободы, не зависимые телом и духом — их невозможно заставить что-то делать, если они сами того не захотят. Рома от природы миролюбивы и безвредны, но умение выворачиваться тоже их национальная черта.

В ответ на требования церкви один цыганский барон придумал хитрость, которая быстро распространилась среди кочевых. Хитрость спасла многие жизни и состояла в следующем. Барон показывал членам табора как нужно креститься. Сам заучивал какую-нибудь широко применявшуюся католическую молитву, например, обращение к Деве Марии, весьма почитаемой в Испании.

Кто хорошо подготовился, тот не боялся встречи с инквизиторами. Их замечали издалека по развевающимся черным одеждам, белым воротничкам и гладко выбритым, блестящим на солнце макушкам, как принято у доминиканцев.

Святые отцы подъезжали к табору — расспросить о житье-бытье, заодно о вероисповедании. Глава семьи делал благолепное лицо и выступал вперед для переговоров.

— Как живете? – спрашивали монахи.

— Хорошо живем, не жалуемся, — следовал ответ.

— Чем зарабатываете на пропитание?

— Честно зарабатываем, народ развлекаем.

— Какую веру исповедуете?

— Христианскую, какую же еще.

— Креститься умеете?

— Умеем.

— Покажите.

По знаку барона вся таборная семья, от мала до велика истово крестились: лоб – грудь – левое плечо – правое плечо.

Вот хитрецы, правильно себя крестом осенили, но быстро не отделаются.

— Молитвы знаете?

— Знаем, – без запинки отвечал старший и заводил скороговоркой, подражая пастору: — Святая Мария, Матерь Искупителя, будь всегда Матерью для всех, бодрствуй над нашим странствием и сотвори, дабы мы в небе, в полноте радости созерцали Сына Твоего. Аминь.

Семья хором повторяла «Аминь». Церковники смотрели, недоумевали, соображали — к чему бы еще придраться.

— Кресты носите?

— Носим.

Барон доставал из-за пазухи дешевый, затертый от прикосновения к телу крестик на бечевке из натуральной конской кожи.

— Пока только у меня. Для остальных приобретем в Медине…

Или в Заморе, или в Саламанке – называл ближайший крупный город.

Расспрашивать дальше не имело смысла — на каждый вопрос у шустрого цыгана готов ответ. Главный монах жевал жирными губами. Обидно уступать в споре неграмотному бродяге, еще обиднее уезжать ни с чем…

А барон уже сует ему в руку презент — перстень из фальшивого золота или хлыст для лошади, а в сапог сыплет звонко журчащие монеты.

С паршивой овцы хоть шерсти клок. Приняв дары, святые отцы разворачивали лошадей, оставляли кочевых в покое. До следующего раза.

Не страшно им. К новой встрече подготовят новые отговорки.

Массовые репрессии – отличная возможность показать народу практическую «пользу» церкви. Пусть народ не думает, что апостолы веры только и делают, что сидят по кельям, обжираются да пьянствуют. Не-е-т. Они денно и нощно озабочены спасением правоверных душ. Они скачут по следу подручных сатаны, которые норовят сбить христиан с пути истинного.

Деятельность инквизиторов оказалась настолько успешной, что Папа даровал им карт-бланш, разрешил сжигать и вешать без суда и следствия. Список «врагов» расширили. Кроме еретиков, ученых и «неверных», в него занесли ведунов, целителей, колдунов, чернокнижников, алхимиков, странников, мошенников, проповедников других религий и прочая, и прочая.

И невозможно было вырваться из цепких лап «цепных псов инквизиции». Не щадили они ни простого человека, ни высокопоставленного, не учитывали ни таланты, ни заслуги. Сгорели Джордано Бруно, Жанна Д’Арк, маршал Франции барон Де Рэ…

Состоятельным отдавалось «предпочтение» — с них было чем поживиться.

Обвинения предъявлялись огульно и бесконтрольно. Доказательства невиновности отметались сразу, доказательства вины учитывались любые, в том числе самые абсурдные. Свидетельства случайных прохожих, детей, умалишенных, которые в обычных судах не рассматривались, на судах инквизиции принимались без возражений.

Впрочем, до суда мало кто доживал, на свободу не выходил никто. Уличенных в сношениях с дьяволом подвергали дьявольским пыткам, после которых люди погибали либо в монастырских застенках, либо на кострах.

Власть воинствующих монахов набирала силу и черным, как у ворона, крылом накрывала континент. Открылся сезон охоты на «пособников люцифера» женского пола. Начало положил фолиант под названием «Истребление ведьм», полный фанатизма и ненависти. Написал его англиканский монах, который, по слухам, искал любовного удовлетворения, но обладал такой отталкивающей внешностью, что его отвергали не только порядочные женщины, но бывалые проститутки и неприхотливые монашки.

Неудовлетворенный служитель Всевышнего решил жестко отомстить и сочинил трактат. В тридцати девяти главах он описал опасность, которую представляли дочери Евы для правоверного христианского сообщества. Он обзывал их самыми мерзкими словами, а мужчин предупреждал: нежные чувства, знаки внимания к этим падшим созданиям – прямая дорога в лапы сатаны.

Трактат вышел вовремя. Святые отцы давно подозревали женщин в способностях самым дьявольским образом морочить мужские мозги. Сочинение было принято к руководству и распространено по всей Европе. Было велено выявлять и истреблять ведьм, скрывавшихся под личиной обычных женщин, ведь именно они — причина ураганов, неурожаев, болезней, войн, а также богохульного поведения мужского пола.

Многие женщины поплатились жизнью за свою молодость и красоту. Ни высокий статус, ни богатство, ни общественное положение не служили защитой. Часто их устраняли из политических или финансовых соображений, чтобы нанести удар по конкуренту или врагу.

Тысячи так называемых «ведьм» были сожжены на кострах, замучены в тюрьмах — по навету завистливых соседей или ревнивой жены, мечтавшей избавиться от соперницы.

Судьи не утруждали себя долгим рассмотрением дел. Один факт, что обвиняемая, например, не плакала во время процесса, служил доказательством вины. Смертные приговоры выносились массово, оправдательных не выносили вообще. Зачем внушать ложные надежды?

В поле зрения охотников за ведьмами попали и женщины рома, занимавшиеся исконными ремеслами: ворожбой и гаданием, песнями и танцами. Первые – колдуньи, вторые – соблазнительницы. Заступиться за них некому, сопротивляться не умеют. Легкая добыча, подумали инквизиторы и облизнулись.

Кочевать по дорогам Испании становилось делом, опасным для жизни.

Часть первая

Рада

1.

Цыганский барон Хуан, мужчина сорока лет со светлой прядью – ровной, будто кто-то провел белой кистью по черным волосам, сидел возле костра. Не моргая, глядел он на пламя, беспечно прыгавшее по хворосту и с треском выпускавшее светлячки-искры в ночной воздух. Размышлял о судьбе табора.

Тяжелые времена настали. То и дело доходили до Хуана слухи о притеснении братьев-цыган. Во Франции их хватали и отправляли гребцами на галеры, в Пруссии король Вильгельм издал указ казнить всех цыган, достигших восемнадцати лет. До Британских островов добралась инквизиция, а ведь было время, когда рома выступали при дворе короля Якова, и он по-королевски их наградил.

В Испании дела не лучше. В Толедо создали специальный цыганский трибунал, который выносил более жестокие наказания, чем обычный. За малейшую провинность мужчин пороли кнутами до полусмерти, отрезали уши, отрубали руки, вешали. Женщин на первый раз клеймили клеймом с гербом графства, в котором задержана, на второй тоже вешали.

На въезде в крупные города стояли таблички с надписью «кроме цыган и бродяг», для неграмотных – картинка с повешенным или извивающимся под плетью человечком.

Еще восемь лет назад табор Хуана встречали в Севилье как желанных гостей, за выступления щедро наградили деньгами и пшеницей. А в этом году не пустили в городские ворота, и табору пришлось остановиться за холмом, вдали от зорких глаз охранников. Хуан натянул шапку пониже и отправился в город купить кой-каких продуктов, разузнать новости. Он не боялся, что схватят, был не по-цыгански высок и широк в плечах, разговаривал по-испански бегло. Принимали за местного.

На улице кто-то окликнул его по имени. Оглянулся. Из проулка, в который уже закралась ночь, выглядывал бродяга – в шапке с дырками, с потеками на щеках, будто от дождя, которого целое лето не было. Или не от дождя…

— Хуан, не узнаешь меня? Это я, Фернандо!

Хуан пригляделся и, вроде, узнал. Нет, ошибся… Отказывался верить глазам. Фернандо, дальний родственник, не просто изменился – стал другой человек. Раньше имел выпуклую грудь и гордую осанку, как у породистого коня-трехлетка, сам Хуан ему завидовал. Теперь ему не позавидовал бы и нищий: грудь провалилась, из лохмотьев торчали тощие руки и ноги, не мытые и нечесаные волосы развалились прядками по плечам. Ничто в его облике не напоминало прежнего весельчака и балагура.

Много лет назад они, двое молодых парней, с таборной семьей кочевали по Испании. Заходили в землю басков, в Португалию, зимовать отправлялись к холмам Сакромонте что под Гранадой. В холмах — неглубокие природные пещеры, рома приспособили их под зимнее жилье.

Жизнь улыбалась, семья росла, табор тяжелел. Кочевать с хозяйством и детьми, которых больше, чем взрослых, стало не под силу – все равно, что перевозить с места на место город.

 

Хуан и Фернандо разделили людей на две группы, возглавили каждый свою и отправились разными дорогами. В дальнейшем их кочевые пути пересекались раза два, потом Хуан долгое время ничего о родственнике не слышал.

— Что произошло? Где твой табор?

Взгляд нищего цыгана, едва загоревшийся радостью, снова погас.  Вот что с ним приключилось.

Несколько лет ходил Фернандо с табором по старым цыганским дорогам. Зарабатывали хорошо — женщины своими ремеслами, мужчины  своими.  Подворовывали по мелочи, все как обычно.

— У меня кошелек такой толстый и тяжелый был, что если бы стукнул по голове, убил бы, — сказал Фернандо. Когда-то он произносил это с гордостью, теперь с горечью.

Жили весело, ели досыта, и не только жареных ежей. На жирные сардинки хватало и на сангрию, от которой веселеет сердце. Зимой взрослые и дети ходили обутые. У барона Фернандо накидка имелась из настоящего волка, теплая как печка. Конь всем на зависть – гнедой красавец Корсар! Сам коричневый, будто крепко загорел на южном солнце, а грива черная с седыми прядками, точно, как у хозяина. Любил он своего Корсара пуще жены…

По вечерам сидели по-семейному у костра, пели песни.

Прослышали, что в Португалии народ богатый, отправились туда. Бродили от холодного побережья Ла-Коруньи до средиземноморской деревушки Фаро, там же зимовали в заброшенных амбарах.

Жили как в раю. Каждый день солнце и красота вокруг, от которой поет душа. Пальмы, магнолии, фруктовые деревья вдоль дорог, на них вкуснейшие плоды — яблоки, персики, груши. Бесплатно, только руку протяни, не поленись. Фернандо один раз апельсинов так объелся, что от одного взгляда на них тошнило. Дети мандаринами кидались. Эх,  счастливейшее было время!

Конечно, доходили и до него слухи об инквизиции, которая охотилась на иноверцев и ведьм. Но когда желудок полон, не думаешь о плохом. В Португалии тихо было, он думал так везде, а слухи – одна болтовня и преувеличение.

Не верил им.

До того жаркого сентябрьского дня, когда столкнулся с фанатиками нос к носу.

В сумерках миновал табор границу, остановился на ночлег вблизи большого испанского села Уэльва. Место выбрали ближе к речке, на некотором расстоянии от последнего дома. Удобно всем: пришлые селянам не мешают, и наоборот, а в случае разбойного нападения, есть к кому бежать за помощью.

Не знали цыгане, что явились в самый неподходящий момент. За два дня до того в селе произошел массовый падеж скота. Потерять скот для крестьянина – большая беда. Вдобавок по неизвестной причине. Неизвестность рождает страх: вдруг за животными наступит очередь людей? Кто защитит? Кто  предотвратит несчастье?

Жители отправились к сельскому священнику.

Тот решил, что не обошлось без вмешательства нечистой силы, и организовал крестный ход. Целый день жители молились в церкви, вечером вышли на главную улицу села.

Впереди шел пастор в белых одеждах, с четками и святой книгой в руках. Он громко молился, обращался к Всевышнему за помощью, осенял крестом направо и налево. Далее шли служки с благовониями в кадилах на длинных цепях. Группа мужчин несла двухметровое, деревянное распятие с искусно вырезанной фигурой Христа. Женщины и дети несли фигурки Мадонны, кресты, лики святых. Они собирались обойти село, обозначив и освятив границу, за которую запрещено заходить  дьяволу.

Процессия достигла околицы. Священник возвысил голос и, проклиная врага человечества, погрозил кулаком в пространство. На словах «Да будут прокляты пособники сатаны, да гореть им вечно в адском огне!» взгляд его упал на цыган, расположившихся лагерем на поляне.

Пастора осенило — сам Бог послал их в ответ на его молитвы. Процессия будет иметь больше смысла, если найдутся не воображаемые, а вполне реальные виновники несчастья. Указав на пришлых, он тем самым убьет двух зайцев: убедит прихожан в могуществе церкви и укажет врага, на которого следует излить праведный гнев.

И не пришло в голову, что люди пострадают ни за что. Это не люди, а чужаки, и тем виноваты.

Он указал пальцем на табор, крикнул в толпу:

— Вот оно, бесовское отродье! Это их женщины наслали порчу на ваших коров. Это они задумали извести жителей деревни. Они пришли сюда, чтобы вредить! Свершите суд Божеский, бейте неверных! Пусть нечестивцы расплатятся за помощь врагу человеческому, и пусть гром Небесный их поразит!

Проклятый поп, лучше бы его самого поразило громом!

Фанатичной толпе не надо повторять дважды. Налетели как чумовые, не успели цыгане сообразить. Избивали жестоко всех, кто попадался под руку: женщин, пожилых, детей. Кибитки поломали, коней увели с собой, сказали – в оплату за отравленных коров. Еще сказали – убираться из села да побыстрее.

А куда убираться? Ночь, лес, в лесу разбойники.

Беды никто не ожидал. Уныние навалилось на таборных. Женщины плакали, дети испуганно цеплялись за юбки матерей. Мужчины растерянно качали головами. Фернандо не находил слова утешения для близких, сокрушался о Корсаре как о пропавшем члене семьи. Тогда он впервые столкнулся с насилием, о котором давно ходили слухи.

Ломал голову: как помочь людям? Без кибиток не выжить. Где их взять? Купить – денег нет, построить новые – не осталось даже топора. Да без тягловой силы они бесполезны. Украсть назад украденных коней? Невозможно. В Уэльву сейчас идти — смертельный риск, а до следующей деревни полдня пути. Вернее полночи.

Поздно отправляться в дорогу, решил Фернандо, дождемся утра. Переночуем на земле, голодные, под открытым небом. Одно утешение – ночи в сентябре теплые. Конечно, после случившегося трудно заснуть, но срываться с места опасно.

Эх, если бы он знал, что ожидало их утром, уводил бы своих людей немедленно, лесами, звериными тропами, подальше от проклятого места…

Ночь прошла спокойно. А на рассвете примчались монахи с солдатами и увели всех таборных женщин — от девочек до старух. Предъявили обвинение в колдовстве, краже и наведении порчи на скот с целью извести жителей, чтобы завладеть имуществом. Мужчины пытались пробраться в зал суда, чтобы поддержать, да их отогнали солдаты. Пригрозили, что тоже арестуют, велели убираться подальше, наставили дула. Перед ружьями без толку махать голыми руками. Убежали мужчины от охранников, как трусливые зайцы от волков…

Спрятались в лесу.

Собрал Феранандо оставшихся, сказал с печалью в голосе: без женщин нет семьи, без коней и кибиток нет табора. Сложил полномочия барона. Предложил каждому идти дальше своим путем. Обнялись на прощанье и разошлись кто куда.

Больше не встречались. Много бед выпало потом на его долю, да о них лучше не вспоминать…

Окончив рассказ, Фернандо заплакал, жалко вздрагивая тощими плечами.

Не оставлять же родственника на произвол судьбы, один он долго не выдержит. Хуан позвал его с собой.

Несчастье, произошедшее с семьей старого друга, заставило Хуана задуматься.

Шелест юбок и глухой звук босых ног по земле вывел его из оцепенения. Жена Мария подошла. Раньше он узнавал ее по перезвону монеток, нанизанных на бечевку и окаймлявших голову в виде диадемы. Но ушли денежки одна за другой на нужды семьи: то коня подковать, то телегу подправить. Мастера свои, а материал покупать надо. Людей кормить надо. Заботиться, чтобы каждый день мука была, лепешек испечь — с чесноком для остроты или с корицей для сладости.

Осталась от монисты одна денежка, самая дорогая, в один старый пиастр, который из настоящего серебра и стоит двадцать реалов. Его он сберег, чтобы повесить дочке Раде на шею, когда засватают. Тот пиастр Хуан спрятал хорошенько — внутри золотого перстня-печатки, на плоской внешней стороне которого вычеканена лошадиная голова. Это последнее украшение барона и символ власти.

Марии сорок лет, она статная, как девушка, и без морщин, не состарила ее кочевая жизнь. Хуан выторговал жену у соседнего табора, дорогую цену заплатил, как за королеву – коня вороного по кличке Вулкан, самолично вырезанный и сплетенный кнут да сапоги кожаные в придачу. И ни дня не пожалел, ни минутки. Была Мария его опорой верной, помощницей, советчицей.

Тронула его за плечо, спросила:

— Рома, не хочешь пойти в кибитку, прилечь? Завтра рано вставать. Хорошо бы тебе отдохнуть перед дорогой.

— Не до сна, румна.

Растревожили его слухи. Да не слухи вовсе, а правда. О том, что дочерей цыганского племени инквизиция объявила вне закона и преследовала как самых закоренелых преступниц.  Подтверждение тому судьба женщин семьи Фернандо, которые пропали в монастырских застенках. Другие подтверждения каждый день встречались на пути — свежие кострища, места публичного сожжения невинных жертв религиозного фанатизма.

Страх за жену и дочь сжимал сердце барона. Мария – его друг по жизни. Дочка Рада – их птенчик нежный, душистый цветок, единственный ребенок, родилась, когда уже и не надеялись, через десять лет брака. Если с ними что-нибудь случится, Хуану тоже не жить. А остальные? Ведь он в ответе за два десятка душ, больше половины из них – женщины. Каждая в опасности.

Вопрос не в том, придет ли беда в табор или не придет. Вопрос – когда она придет.

Мария присела рядом, провела рукой по его длинным волосам, он любил ее прикосновения. Прижалась щекой к сильному плечу, в него проникло ее тепло. Рядом с мужем она чувствовала себя в безопасности. Один на один с врагом Хуан ее в обиду не даст. Выстоит и против троих. Но от вооруженного отряда цыгане защититься не смогут, они безоружны.

Ощущение приближающей беды витало в воздухе, хотя немногие о ней догадывались. Мария разделяла тревоги мужа, его мысли. Как уберечь табор от лап инквизиторов? Как обезопасить женщин и детей? Как пережить черные времена?

Вопросы, на которые трудно или невозможно найти ответы. Так стоит ли ломать над ним голову?

Мария обвела глазами лагерь. Сентябрьская ночь была теплой, тихой, мирной. Неподалеку шепотом журчала речка, без устали потрескивал костер да звенела беспокойная цикада – то   заливалась одной длинной руладой, то переходила на отчетливый перестук.

В такую пряную, приятную ночь не верится, что беда стоит у порога.

Молодые цыганки Бланка и Грэсия, уложив детей, подошли к огню. Пришли другие женщины, и самая старая цыганка Кармен,  молчаливая от того, что постоянно сосала трубку. В молодости   красавица и певица Карменсита не одно сердца разбила, у богатых донов на содержании жила, а всегда в табор возвращалась. Теперь сморщилась, сгорбилась, и никто не знает точно, сколько ей лет. Она и сама не знает.

Мужчины уселись чуть поодаль, перекинулись парой слов и замолкли.

Неловко сидеть в тишине, тревога одолевает.

Если разговор не клеится, поможет песня. У цыган их много, на все случаи жизни.

Мария завела любимую песню Хуана, сначала потихоньку, постепенно прибавляла голос.

Ой, да не зови ты меня

Не зови меня ты

В дальний путь.

И слова любви

Не шепчи в ночи.

Позабудь.

Женщины подхватили припев – на разные голоса, с переливами, перепевами, взлетая и опускаясь, легко выводя сложный мотив. Мужчины подпевали, подыгрывали на гитарах.

Далеко по долине разносилась песня, и такая печаль в ней звучала, что сердцу и глазам хотелось плакать.

Так умеют петь только цыгане.

 

2.

 

Судьба подарила им еще пару месяцев спокойной жизни.

В Сакромонте рома больше не ходили зимовать, про убежища прознали церковники и совершали туда регулярные набеги. Хуан повел табор к Малаге. В южных провинциях жители богаче, щедрее сыплют в цыганский тамбурин реалы и дублоны. Там и зима мягче, позволяет провести холодные месяцы с ограниченным запасом дров и теплой одежды.

Еще в дороге Хуан заметил, как сильно изменилось отношение местных к таборным. Чем южнее, тем народ религиознее.  Церковники пользуются безграничной властью над умами, растравляют людей, сеют ненависть. Фанатизм порождает жестокость.

В Малагу войти им не разрешили. Недоверие и откровенная враждебность сопровождали табор на всем пути, мальчишки свистели вслед, мужчины крутили руками по шее и вверх, мол – вздернуть бы вас…

А за что? — спросить бы их.

Наконец, голодные, удрученные, без денег и припасов   добрались до конечного пункта путешествия – прибрежного поселка Торремолинос.

Основали его арабы, пришедшие из Северной Африки и Мавритании еще до первого крестового похода, коренные жители звали их мавры. Первым делом пришельцы установили на берегу высокую сторожевую башню – чтобы замечать врагов, приближавшихся с моря. Вокруг выстроили жилые дома, несколько мельниц и небольшой дворец для местного эмира. Городок назвали незамысловато Торремолинос — «Башня-мельница».

Он входил в Гранадский эмират, который протянулся вдоль южного побережья от реки Алманзора до Гибралтара, откуда в ясную погоду видна была их родная Африка. Мавры вели себя по-хозяйски и, судя по всему, не собирались уходить. Наладили торговлю и ремесла. Возвели добротные жилища в своем, арабском стиле — из глины и песка, прохладные летом, сохраняющие тепло зимой, с террасами на крышах, внутренними двориками и арками, обвитыми виноградом. Как во всех южных странах, жизнь обитателей проходила во дворе, в дом уходили только спать. Мужчины занимались важными делами – политикой и ремеслами. Женщинам достались дела попроще – рождение детей и приготовление еды. С обоими они справлялись мастерски: детки получались красивые и смышленые, еда аппетитная и сытная, особенно лепешки, которые выпекали на внутренних стенках круглых печей.

Мавры пришли в Европу с целью исламизировать население, тем не менее, вели себя корректно, местных не притесняли, поддерживали добрососедские отношения.

Но под чужеземной властью жить несладко, испанцы, в конце концов, организовались и отправились на «реконкисту» — обратное завоевание собственных земель. Мавров изгнали. Заодно евреев и последователей других религий.

В их опустевших жилищах еще висел вражеский дух,  победители  не спешили их занимать, строились поодаль.

А рома не были обременены патриотическими настроениями, у них практичность на первом месте. Дома арабов как нельзя   подходили для больших семей, так зачем добру пропадать, то есть пустовать? Забросили кочевые пещеры Сакромонте, про которые прознала инквизиция, и потянулись в Торремолинос, чтобы в уюте и тепле пережидать зиму.

В конце осени до десятка таборов располагалось в брошенных жилищах, образуя цыганский поселок — чуть в стороне от городка, где проживало коренное население.

В лучшие времена, когда имели достаточно одеял, еды и топлива, табор Хуана располагался по-королевски, занимал два-три дома. В тот год всей семьей втиснулись в один. Ничего. Как говорится «в тесноте, да не в обиде», прижмутся друг к другу, пригреются. Перезимуют потихоньку…

Уставшие и голодные, устраивались на отдых. Цыгане долго горевать не умеют, вот уже послышались бодрые голоса мужчин, распрягавших коней. Замужние женщины разводили огонь, шумели посудой, молодые с котелками отправились к колодцу за водой. Дети бегали, гомоня и мешаясь под ногами. Живые звуки, от которых покой на сердце.

Но не было покоя у Хуана. Вышел за дверь.

Узкая улица, где двум кибиткам не разъехаться, плавно спускалась к морю. По обеим сторонам ее тянулись стены, когда-то белые и крепкие, теперь в пятнах и трещинах, как в морщинах. За ними прятались дома и дворы.

Отправился Хуан вниз по улице, посмотрел, много ли семей прибыло на зимовку. Раньше в конце декабря все окрестные дома бывали заняты. Жизнь кипела: ходили в гости, собирались у костра, пили вино, пели песни. Устраивали смотрины женихов и невест, договаривались о калыме, обсуждали общие дела.

Сейчас на улице тихо, безлюдно. Где другие таборные семьи? Где их бароны? Весельчак Паоло, который любил рассказывать истории про двухголовых псов и крылатых волков, которых он, якобы, видел собственными глазами. Хитрый Карлос, который так ловко выкидывал кости, что всегда выходили шестерки. Красивый и любвеобильный Арсен, которого однажды ревнивый муж пырнул в бок, а он потом с гордостью показывал шрам, задирая рубаху…

Хуан обошел поселок, но лишь за одной стеной заметил дым и свет пламени. Постучал, вошел в незапертую дверь. Увидел Энрике – барона и дальнего родственника, в прошлом году они зимовали рядом. Энрике пригласил погреться возле костра, на котором стояла плоская металлическая круговина, на ней пеклась желтая, как луна, лепешка.

У Энрике взгляд загнанного коня, которого хлещут плетьми все, кому не лень.

— Что с тобой? – спросил Хуан и услышал еще одну невеселую историю.

Табор Энрике бродил по восточным испанским провинциям,   заходили на французскую территорию и в Брабант. Враждебность ощущали повсюду.

— В больших городах заработать выступлениями стало почти невозможно, наших танцовщиц прогоняли с площадей палками — будто зараженных чумой, от услуг кузнецов и точильщиков отказывались, — рассказывал Энрике. — Женщины боялись гадать, продавать целебные настойки. За это сейчас на костер посылают.    С танцами и песнями в деревни лучше не соваться. Местные жители смотрят угрюмо. Видно, не до веселья им. Мы питались фруктами по дороге и тем, что удавалось добыть в лесу. Ловили ежей, белок. Ну, подворовывали, конечно. От нужды, не забавы ради.

Когда наступила осень, повернули к Торремолиносу. Раньше обычного. Надеялись заработать по пути, чтобы запасы сделать.   Как-то остановились на ночлег возле глухой французской деревушки.

Мои ребята дождались темноты, пошли на промысел. Не на грабеж, а только посмотреть, где что плохо лежит. Видят, по дороге бредет ягненок. Один. Ну, парни прихватили его с собой, семья неделю мяса не ела.

Не успели добраться до табора, вслед уже неслась толпа с вилами и топорами. Мои бросили ягненка, пустились бежать. Их догнали, поколотили. Двинулись на табор. Мы по-быстрому побросали пожитки в телеги и снялись с места. От греха подальше.

Куда там! Проклятые селяне пустили по нашему следу монахов. На следующий день они настигли табор, арестовали половину мужчин и почти всех женщин. Тут закон – если провинился в чем-то одном, смерть не дают. Моих обвинили в воровстве и колдовстве, чтобы сразу на костер отправить.

Мы своих в беде не оставили, явились на заседание суда. И что ты думаешь? Нам слова не дали сказать! Зато селян выслушали с огромным вниманием.

Первым выступал хозяин ягненка. На вопрос — почему животное среди ночи оказалось на дороге, он ответил со всей убежденностью:

— Я вовремя загнал скотину в хлев. Но эти колдуньи, — показал на наших женщин, — по наущению дьявола применили обман, выманили его наружу. А их пособники, — показал на мужчин, — утащили ягненка в табор. Не для того, чтобы накормить детей, как они утверждают. Им живая кровь понадобилась для ведьмаческих ритуалов. Они бы и ребенка утащили, если бы он один гулял…

Что тут началось! Шум, крики, угрозы. Спереди на нас поперла толпа, сзади прижали солдаты. И началась бойня…

Шесть человек осталось от моей семьи, а когда-то она была больше твоей.

Энрике повел гостя в дом. Чуть подальше от входа, на голом полу, тесно прижавшись друг к другу, лежали люди, накрытые такими рваными одеялами, что их справедливее назвать «лохмотья». С одной стороны из-под них торчали черные головы, с другой — черные ступни.

— Вот Хуан, все, что у меня осталось. Из мужчин только брат с сыном, да свояк. Из женщин – моя мать и дочь-подросток. Жену свою Лалу тоже не уберег.

Всхлипнул, отвернулся.

— Держись, Энрике, — попытался поддержать Хуан. Самого бы кто поддержал… — Может, скоро что-нибудь изменится к лучшему. Нельзя нам падать духом.

Мужчины вышли во двор. Пахло свежеиспеченным хлебом. Энрике подтянул рукав пиджака, снял горячую круговину с лепешкой, отнес в дом. Себе не взял ни кусочка, Хуану не предложил.

Тот не обиделся.

— А где другие семьи? Обычно в это время все дома в округе заняты.

— Не знаю, — немного отрешенно ответил Энрике. – Про один табор говорили — их живьем сожгли в кибитках. Других повесили.  Помнишь Арсена? Ну, охотника за юбками? Я всегда знал, не доведет до добра его любвеобильность. Соблазнил дочку губернатора то ли Валенсии, то ли Мурсии. Его насмерть запороли. Боюсь, не увидим мы больше старых друзей и родственников. Время-то, сам видишь, какое наступило. Инквизиция не дает житья. Бежать надо отсюда.

— Куда бежать? Где нас ждут?

— Бежать из Европы. На север. В Шотландию. Там сохранилась добрая память о цыганах. Слышал я, северные народы не такие фанатичные, как здесь. У них и вера, вроде, другая. Они вообще спокойнее, рассудительнее. Не то, что здешние баламуты, вспыхивают от одного взгляда на кочевых. И в драку лезут, не разобравшись.

«Не знаю, — подумал Хуан. – Хорошо там, где нас нет. Вдруг будет хуже? Неизвестно, что на севере ожидает. Да и холодно там. Черт! И за что взъелись на цыган? Что мы им плохого сделали? Песни им пели, на гитарах играли, веселили. За это нас теперь изводят? Неужели навсегда прошли благодатные времена, когда в каждом городе встречали нас как долгожданных гостей? Когда черноглазых гитан зазывали в кабаки спеть и сплясать, и мужчины дрались за честь поцеловать их ботинок, а богатые доны и пираты осыпали их золотом…»

— Поздно уже, пойду к своим. – Положил руку на плечо Энрике. Сжал. – Не отчаивайся, брат. Зиму перезимуем, а там посмотрим.

Возвращаться Хуан не спешил. Долго стоял на берегу, глядел в морскую даль, которую освещала лепешка-луна. Где-то там, далеко или близко, находится цыганская родина. И неправда, что у народа рома ее нет, откуда же они тогда пришли? Родина их существует – добрая, прекрасная страна. Там нет инквизиции, нет монастырских застенков, виселиц и костров. Там все свои, все родные. Как бы туда добраться?

Тревога о будущем семьи, снедавшая Хуана последнее время, передалась и жене Марии. Поджидая мужа, она присела во дворе, в уголке за печкой, дожидаясь, когда родственники улягутся спать. Приподняв передник, достала из глубокого, потайного кармана в юбке колоду карт. Ими она не играла и не гадала другим, только себе. Поднесла к губам, пошептала.

Нашла крестовую даму, это она, положила в центре. Далее разложила карты – что в голове, что на сердце, что было, что будет, чем сердце успокоится.

Жадно вглядывалась она в картинки, желая точнее разгадать  смысл. Водила пальцем над ними, шептала, будто Мария-гадалка предсказывала Марии-женщине. Вот бубновая дама, это дочка, возле нее червонный король – молодой мужчина. Интересно кто? Она не просватана, и, вроде, ни в кого не влюблена. Рядом легла червонная девятка – любовь. Да, жаль, что карты не называют имен, очень любопытно.

Красные масти вокруг Рады. Хорошо.

Крестовый король – муж. Возле него крестовый туз – казенный дом. Тюрьма! Ах, беда…

У Марии-дамы на сердце тоска, в голове забота. В прошлом бубновая шестерка – деньги. В настоящем винновая шестерка – неудача.

Вокруг нее и Хуана одна чернота, и не сведущий в гадании догадался бы – грядет несчастье. Точно. На вопрос «что будет?» выпал винновый туз пикой вниз – смерть.

Мария тихонько охнула и смешала карты. Нахмурилась.   Страшно. За дочь, за всю их таборную семью. Стоит ли рассказывать мужу? А если предсказание не сбудется? Напрасно расстроит. Ему и без того тяжко, ходит, понурившись, ест и не замечает — что.

«Нет, — сказала сама себе. – Карты врать не будут, тем более о близкой смерти. Надо предупредить Хуана, чтобы беда не застала врасплох».

Стукнула дверь, муж вернулся. Мария вскочила, бросилась к нему. Поспешая, переступила через лежавшего у костра кузнеца Серхио. В другое время он бы вскочил, возмутился – страшное оскорбление, когда женщина касается мужчины юбкой, тем более перешагивает через него. Да остался Серхио лежать, не пошевелился даже: не те времена, чтобы скандалить.

Мария тронула мужа за рукав.

— Пойдем, рома, поговорим.

Хуан устал, от дороги и от дум, сейчас бы прилечь, провалиться в сон, забыться хотя бы на пару часов. Но заметил беспокойные блики в глазах жены, согласно кивнул. Супруги сели рядышком у костра, Серхио молча поднялся, ушел в дом. Мария подложила хвороста.

— Как дела у соседей?

— Плохо.

Хуан рассказал историю семьи Энрике. Жена внимательно выслушала, задала другой вопрос.

— Что они собираются делать?

— Бежать в Шотландию. Только сомневаюсь…

— Возможно, нам тоже придется бежать, — перебила Мария, что делала нечасто. Посмотрела так, что он отшатнулся. – Нас ждет неприятность, рома. Большая беда. Мы должны быть готовы.

Сомневаться, расспрашивать – нет смысла. Хуан доверял жене, она пустяками тревожить не будет.

Взял руку Марии, горячо пожал.

— Спасибо, что предупредила, дорогая. Я и сам предчувствовал. Придумал кое-что. Если одобришь, начнем готовиться прямо сейчас.

Вот что он придумал.

Под широкой рубахой, которую на людях не снимал, носил Хуан полотняных пояс, где хранил монеты, заработанные за год странствий. Барон был предусмотрительный, каждый лишний реал откладывал «на черный день», то есть про запас, когда таборные жили оседло и не ходили на заработки.

Будучи главным хранителем и распорядителем денег, он   расходовал их экономно, чтобы хватило на всю зиму, и в конце ее не пришлось голодать.

Но, видимо, наступил тот самый «черный день».

Беда стоит на пороге и уже занесла свою костлявую руку, чтобы постучать в дверь. Если придется бежать, то поодиночке или парами. Всем табором далеко не убежишь, непременно заметят и повяжут. Если схватят одного Хуана, деньги пропадут. Надо раздать их людям, поделив поровну, включая детей. Кто выживет, тому пригодится на первое время.

Мария сказала:

— И делить надо, не откладывая ни на минуту.

Поспешила в дом. Разбудила взрослых женщин, объяснила, что делать. Всю ночь они вырезали из тряпок пояса и зашивали туда монетки. К рассвету работу закончили.

Хуан приказал каждому надеть пояс под одежду и не снимать ни днем, ни ночью.

 

4.

 

В те самые дни в Торремолинос прибыли три военных судна Британского королевского флота: линейный корабль первого ранга «Триумф» и два фрегата сопровождения «Смелая Мечта» и «Единорог». Встали на якорь в миле от берега. Военные суда  явились с мирной миссией: по договоренности с властями провинции Малага привезли испанских моряков, взятых в плен во время морских сражений, чтобы обменять их на пленных англичан.

Но испанская сторона неожиданно заартачилась и не спешила выполнять договор. Необязательность – синоним расхлябанности, которая претила дисциплинированным британцам. Закралось подозрение, что над ними попросту издевались.

Капитан головного судна и руководитель операции, командор сэр Джеймс Вудсток издевательств не терпел. Тем более от тех, кого за сорок восемь лет службы не раз побеждал – и в Карибском море, когда англичане отбили у испанцев Ямайку, и в Средиземном, когда освободили от них Сицилию и передали законному владельцу. Беда испанцев в том, что все еще живут представлениями о себе, как о великой морской державе. Да, когда-то «Армада Эспаньол» властвовала на морях, открывала новые земли, единолично их грабила, мешала торговать с другими странам. Но те времена прошли, и Вудсток им о том напомнит.

Ему было шестьдесят три, последние семь лет он не участвовал в военных походах и позволил себе немного раздаться. Лицо быстро обрюзло, живот выпер, плечи ослабли и сделались узкими. Теперь он более походил на доброго сказочника, чем на военного командира. Поредевшие волосы он собирал сзади в хвостик и перевязывал черной бархатной лентой, такой же черный шарф повязывал на шею под белоснежный стоячий воротник рубашки.

Через два дня после прихода в Торремолинос командор собрал у себя капитанов и высших офицеров на Военный совет.

Перед совещанием он надел синий мундир с золотыми эполетами на плечах и алмазной звездой на левой груди – знаком отличия, которым гордился. Мундир был пошит на заказ и сидел, как вторая кожа, Вудсток ощущал себя в нем стройнее, моложе. Но быстро вспотел, снял мундир, аккуратно повесил на манекен, на голове которого висел белый парик с буклями, а через плечо сабля.

Устроившись в изголовье овального стола, он повел рукой, позволяя сесть офицерам. Устроились по старшинству: справа и слева от командора капитаны фрегатов, далее лейтенанты первого и второго ранга, всего десять человек.

Вудсток начал издалека:

— Не секрет, что французы не любят англичан, а те еще больше не любят французов, — сказал он глубоким, горловым голосом, привыкшим отдавать команды. – А правильнее было бы нам больше не любить испанцев. Лентяи и пьяницы. Любимое словечко «маньяна» — завтра. Когда примете решение? Завтра. Когда ответите на запрос? Завтра. Их «завтра» длится бесконечно. Они грубо нарушают договоренность. Не хотят отпускать наших людей. Требуют еще доплатить за них. Как вам такая наглость? И это при том, что их заключенных в два раза больше, чем наших. – Замолк и  возмущенно  потряс вторым подбородком

— Неслыханно! Фанатики чертовы… о, простите, сэр, — сказал и тут же поправился капитан Дэвид Оливер.

Вудсток лишь приподнял и опустил брови, мол, не извиняйся, вполне разделяю твое негодование. Оливер – его любимчик, самый молодой капитан на британском военном флоте. За отвагу и умение быстро принимать решения пару месяцев назад ему оказали большую честь, поставили командовать фрегатом «Смелая Мечта». Поход в Испанию — его первый в ранге капитана.

— Возомнили себя великой морской державой, — продолжил Оливер. – Ведут себя на суше, как на море. Воображают себя первооткрывателями, на самом деле наглые пираты. Если им удалось открыть Новые земли, еще не значит, что они могут диктовать нам условия.

— Только не эти козопасы и разбойники, — поддержал его офицер Каннинг. – Условия обмена согласованы на высшем уровне и подписаны обеими сторонами. Испанцы обязаны их выполнять! – Он пристукнул по столу ладонью.

Послышались одобряющие реплики.

— Так точно.

— Все правильно.

— Какие будут предложения? – спросил командор. Он не любил долгих дискуссий. Обвел взглядом присутствующих.

Офицер Самсом, лейтенант первого ранга, помощник Вудстока, слегка наклонился над столом.

— Позвольте сказать, сэр?

— Позволяю. – Вудсток тоже слегка наклонился, показывая, что внимательно слушает. Самсом — его ровесник, рассудителен, обладает стратегическим видением. Правда, фамилия странноватая, у командора частенько вырывалось «Самсон».

— Предлагаю выставить им ультиматум. Жесткий. В письменном виде, чтоб официально. Например. Если в течение трех дней они не привезут наших людей для обмена, мы расцениваем их действия, как недружественный акт…

— Как враждебный акт, — добавил кто-то.

— … и снимаем с себя ответственность за последствия. Их враждебное поведение дает нам право поступать в дальнейшем по своему усмотрению и принимать адекватные меры. Что за меры – не сообщать. Но намекнуть, что с самые серьезные. Может, тогда    они очнутся и перестанут кормить нас обещаниями? Честно сказать, от одного слова «маньяна» уже тошнит.

— Согласен с вами, Самсом. – Вудсток проследил за собственными губами, чтобы они на последнем слоге соединились, выдавая «м» вместо «н». – Дольше ждать нельзя. Зовите писаря. Сейчас же составим текст. Утром предъявим его властям.

Жесткий ультиматум британцы завуалировали мягкой, но    настойчивой просьбой поторопиться с выполнением взятых на себя обязательств. В этом маневре заключалась хитрость.

Если в письме прозвучит угроза, она заденет гордость высокомерных испанцев, насторожит: корабли-то военные, двадцать пушек по каждому борту у фрегатов и пятьдесят у линкора. Испугаются, вызовут подмогу из Малаги.

Вступать в большой вооруженный конфликт, имея лишь три корабля, не входило в планы сэра Вудстока. Он собирался действовать тактичнее, не вызывая раньше времени подозрений у   противной стороны.

В случае невыполнения просьбы-ультиматума командор   примерно накажет противника. Под его командованием достаточно моряков и пушек, чтобы устроить маленькую войну на берегу. Пусть испанцы поубавят гонора. Времена Непобедимой армады прошли, поднялось солнце Британии – владычицы морей.

Но сначала применить последнее дипломатическое средство.

Сэр Вудсток еще раз просмотрел письмо, адресованное дону Аугусто Моралесу, уполномоченному властями провинции вести переговоры. В письме в витиеватой, вежливой форме командор излагал настоятельное желание «поскорее закончить формальности и перейти к обмену заключенными без выставления каких-либо дополнительных условий».

Обмакнул в чернила серое гусиное перо, которое затачивал самолично, подписал размашисто, сложил втрое, запечатал именной печатью с буквой «W» поверх якоря.

Передать письмо поручил молодому капитану Дэвиду Оливеру.

На следующее утро офицер и шестеро матросов сошли на берег в районе той самой башни, которая дала название Торремолиносу. Спрашивать дорогу Оливер нужды не имел: дон Моралес проживал в бывшем эмирском дворце, который виделся с моря и представлял отличную мишень для корабельных пушек. Стратегически не слишком умное расположение, но когда его строили, дальнобойных орудий еще не изобрели, а близко подходить вражеские корабли не решались, чтобы не сесть на мель.

Зато с суши захватить дворец не представлялось возможным. Задней стеной он прилепился к высокой, отвесной скале и как бы висел на ней – недоступный ни сверху, ни с боков. Снизу вела ко входу узкая, не более двух человек рядом, лестница, и каждого поднимающегося охрана замечала, лишь только он ставил ногу на первую ступеньку.

Дворец невысок, растянут вширь. Построен из красного кирпича и глины цветы розовой охры, в лучших традициях мавританского стиля: на фасаде арка в два этажа и орнаменты из голубой мозаики, арочные окна, балконы, террасы, по бокам здания круглые башни с изящными колоннами и крышами из зеленой черепицы.

Британцы вытащили лодку на берег и отправились по тропинке, петлявшей среди невысоких, округлых дюн, похожих на песчаные волны. В декабре на них немного растительности, одни колючки. Крайне недружественные растения. Листья и стебли ощетинились шипами, похожими на миниатюрные шпаги, из круглых коробочек торчали колючие же цветки. «Типично по-испански», — подумалось Оливеру.

Он поднялся на дюну, огляделся.

Маленькие южные городки неглубоки, размазаны по побережью. Обитатели их наделены великой привилегией существовать рядом с морем. Море — это не просто вода. Это свобода, которой не видно границ, это простор, которого не охватить руками, это щедрость, которая неисчерпаема. Хочется быть ближе к нему и каждый день видеться, как с лучшим другом, беседовать, щуриться от солнечных бликов, слушать мерное дыхание. Тот, кто хотя бы недолго пожил у моря, заболел любовью к нему. Ни один здравомыслящий человек добровольно не покинет дом на берегу, потому что если удалиться хотя бы на милю вглубь, ты уже не привилегированный приморский житель, а обычный сухопутный.

Слева от места высадки британцев стояла старая башня, которая начала сверху разрушаться от неиспользования. За ней раскинулись фруктовые сады, в темно-зеленой листве виднелись оранжевые шарики, тянувшие ветки книзу. Апельсины сейчас самые спелые, но по всей видимости, их никто не собирал. Впереди – жилой район, в котором прежде жили арабы, а теперь никто. Дома глядели на море черными глазницами, будто ждут возвращения прежних хозяев. Но они не возвратятся. Никогда. Грустное это слово «никогда». Дома ждут и потихоньку осыпаются…

Дэвиду Оливеру нет дела до их грусти, у него задание. План города ясен, направление определено: пройти через пустой поселок, свернуть направо – к обитаемым районам, миновать рынок, а там недалеко и до места назначения. Капитан глубоко вдохнул по-зимнему свежий морской воздух и, коротко махнув рукой, призвал матросов следовать за ним.

Дорога шла плавно в гору. Из пустой и безмолвной она  превратилась в многолюдную, многоголосую и вскоре привела к фонтану в виде чаши на тонкой ножке, из которой округлым водопадом лилась, весело журча, вода. Здесь начинались владения бывшего эмира, а теперь Моралеса.

Британскую делегацию, как не имеющую большого значения,   хозяин принял в рабочем кабинете, густо уставив его солдатами. Хоть и подписан между двумя странами мирный договор, а меры предосторожности не помешают.

Аугусто Моралес считал себя утонченным человеком, покровительствовал искусствам  и придавал значение внешности. Черные волосы его были подвиты и спускались волнами до плеч. Кончики усов устремлялись вверх, короткая бородка имела форму конуса. Сюртук его, украшенный золотым шитьем по бортам и обшлагам, переливался цветами от нежно-голубого до темно-зеленого. То же самое брюки длиной чуть ниже колен. Оливер представил: если бы Моралес поднял и распустил задние фалды, как хвост, стал бы похож на павлина.

И точно как павлин, он полнился самодовольством и важностью. Пока британец приближался, испанец стоял неподвижно, сделав изящную позу: правую ногу отставил и чуть согнул в колене, левую руку приподнял, голову слегка склонил.

Обменялись поклонами и приветствиями. Оливер протянул письмо, Моралес изящно, двумя пальчиками, его принял и, не открывая,   передал помощнику.

— Позвольте предложить вам кофе, капитан? – спросил совершенно не по делу хозяин кабинета.

— Нет, спасибо. Я хотел бы вместо кофе получить ответ на письмо.

С минуту Моралес перебирал пальцами левой руки, будто на них сидели ответы, и он не знал – какой выбрать.

— Э-э… Нам потребуется время для ознакомления и принятия решения, — произнес он, вежливо улыбаясь. Глаза черные и холодные, как дула пистолетов. Пусть этот молокосос только попробует возмутиться. Не успеет глазом моргнуть, как очутится в подвале, вон солдаты стоят с мушкетами наготове, ждут знака. Эти британцы слишком высокого мнения о себе. Забыли, как потрепали их голландцы двадцать лет назад, на их же территории – в Чатеме близ Лондона. Множество кораблей потопили, не говоря про людей. То же самое повторили французы при Бичи-Хэд. И эспаньолы повторят, как только возродится Непобедимая армада…

— Да, конечно, — сказал Оливер по-испански, не дожидаясь перевода. Показал – он не только понимает речь Моралеса, но и читает его мысли. Без удовлетворяющего ответа он не уйдет, и не испугается десятка солдат, что стоят вдоль стен. Пусть попробуют его арестовать, увидят, как умеют драться британцы. Как-то в кабаке Одессы они часа два впятером бились против целой толпы то ли греков, то ли русских. Отступили, но не сдались.

Моралес показывал полнейшую незаинтересованность, и капитан возмутился в душе. Кулаки сами собой сжимались, и сдерживая их позыв, он положил одну руку на рукоятку шпаги, другую сунул за ремень. Нельзя показывать раздражения, говорить грубости. Именно за умение держать эмоции под контролем, трезво оценивать обстановку и, что немаловажно, владение вражеским языком его выбрали для ведения переговоров. – Когда можно ожидать вашего решения? – спросил громким, железным голосом, в котором слышалось больше угрозы, чем просьбы.

Угрозы испанец не разобрал.

— Э-э… Сложно сказать. Ваше обращение я отправлю в Малагу губернатору провинции. Когда придет ответ, немедленно дам вам знать.

— Нам хотелось бы решить вопрос как можно скорее.

— Понимаю вашу спешку, офицер Оливер, и разделяю желание британской стороны побыстрее разрешить возникшее между нами небольшое недоразумение.

— Это не недоразумение. Это похоже на саботаж.

— Очень жаль, если у вас возникло такое ощущение. Но, право, от меня ничего не зависит. Мы загружены работой. – Моралес показал глазами на стол, возле которого стоял.

Там лежал раскрытый посередине, толстый и, судя по потертым краям обложки, старинный фолиант, вокруг вразнобой свитки, записки, карты, письма, из одного выглядывал сухой цветок, на нем покоился слой легкой, как пух, серой пыли. Все ясно: создали видимость занятости, на самом деле к вещам не прикасались месяца два.

Моралес продолжил увиливать и давить:

— Вам придется потерпеть, сэр. Думаю, ответ получу через две-три недели. Незамедлительно вам сообщу.

«Две-три недели? – опять возмутился про себя Дэвид. – До Малаги от силы двенадцать миль, полчаса на лошади. Ясно, испанцы торопиться не намерены. Снова будут тянуть время».

Ни одним мускулом не показал недовольства.

— Спасибо. Разрешите откланяться. – И коротко кивнув, пошагал к выходу.

— Мои наилучшие пожелания сэру Вудстоку, — бросил вдогонку Моралес.

Британская делегация покинула дворец с пустыми руками.

 

5.

 

Возвращаться на «Смелую Мечту» капитан Оливер не спешил. Официальная часть миссии закончена, пусть с нулевым результатом, но не по его вине. Сделал что мог, имеет право расслабиться, отвлечься. Прогуляться по твердой земле, поглазеть по сторонам — на одноногие пальмы вдоль дороги, на типично южные, беленные дома. И конечно, на местных девушек, у которых кожа мягкая как бархат, губы сочные как плод, а глаза сверкают, как черные звезды.

Договорились разделиться. Одна группа во главе с сержантом Хопкинсом свернула на рынок закупить свежей рыбы для команды, сангрии для боцмана и сыровяленых свиных окороков «хамон» для офицеров. Дэвид и двое моряков с его судна отправились в обратную дорогу, прогулочным шагом.

Погода прояснилась. Утром, когда они пристали к берегу, солнце едва пробивалось сквозь туман, который заползал под одежду и заставлял зябко ежиться. Теперь туман рассеялся, небо засияло, от утренней зябкости не осталось и следа. «Необычно мягкая погода для декабря, — подумал Оливер. – Впрочем, необычно для нас. В родном Плимуте сейчас мороз да полметра снега. Вернемся домой, будем щеголять южным загаром». Зажмурился, подставил обветренное лицо солнцу. Лучи его, как руки младенца, нежно и тепло коснулись кожи.

Северный человек мечтает жить на юге. Мечтал и Дэвид — каждый раз, когда заходил в южный порт. Но вечное солнце надоедает, как вечный праздник. Утомляет. Через пару дней молодой капитан уже мечтал возвратиться в милую сердцу Англию, закутанную в голубой туман. Солнце там редкий гость, потому желанный.

Такой же желанный гость Дэвид в скромном, двухэтажном родительском доме из серого кирпича с жарко пылающим камином и потертым креслом, в котором сидит мать и что-то вяжет. Когда сын возвращается, она гладит его щеки жесткими от старости руками, пахнущими сухой лавандой, которой она перекладывает белье. Отец сжимает его плечи цепкими пальцами, пахнущими горьким табаком. Домработница Сесил снимает его плащ и треуголку, и от нее веет вкуснейшим мясным пирогом, который она вскоре поставит на стол. Это запахи его детства. Это его дом. О нем Дэвид не забудет в самой экзотической стране, в объятиях самой красивой девушки. Родной, горьковатый эль вкусней заморской сладкой сангрии…

Проходили мимо сада. Ветки, отяжелевшие от крупных, круглых как яблоки, цветков, перегнулись через деревянный забор на улицу и тронули Дэвида за плечо.

Он сорвал цветок – красный как свежая кровь, со множеством лепестков вокруг желтой серединки. Понюхал. Запах напоминал лимон.

— Вкусно…

— Это лантана, — сказал Эдмунд Питт, самый старший матрос в команде Оливера. Он объехал весь свет, побывал во многих странах, знал больше, чем три мудреца, всю жизнь просидевшие на одном месте. – Бедняки заваривают на ней чай.

— Какой свежий запах. – Дэвид покрутил цветок перед глазами, еще раз понюхал. – Возьму с собой. Племянница просила привезти какой-нибудь южный цветок для гербария. Поставлю в воду. Если мы здесь не задержимся, возможно, привезу его еще живым.

— И не надейтесь, сэр, — проворчал Питт. – Ожидать торопливости от испанцев все равно, что удирать на дырявой лодке от трехмачтового корвета. Никакого смысла, такое мое мнение.

— Мое тоже.

— Лучше сразу засушите, пока не завял.

Второй матрос Брюс Маккензи в разговоре не участвовал. По шотландской национальной привычке он был неразговорчив и стеснителен, но крепок телом и бесстрашен в драке. Когда при абордаже он переходил на чужое судно и включался в  рукопашную, победа британцам была обеспечена. Он шел немного позади и перемигивался с проходившими мимо девушками. Если какая-нибудь строила ему рожицу, Брюс прищуривал карие глаза в рыжих ресницах, хватался за живот и делал вид, что хохочет.

Незаметно приблизились к району заброшенных домов. После шумных городских улиц, где сновали люди, повозки и собаки, а в воздухе плавал аппетитный чесночный дух, здесь особенно резко ощущалась тишина и неподвижность. Пахло солнцем и пылью, которую ветер поднимал вихрем над дорогой, и приходилось поворачиваться спиной, чтобы не нырять в грязные, сухие волны.

Тем неожиданнее оказалось услышать за поворотом звонкий женский смех и разговор на неизвестном языке. Британцы приостановились. Сворачивать им следовало на следующей улице, но можно и здесь, тогда придется идти к лодке дольше по дюнам. Неважно, им не к спеху. Зато любопытно – что за девы обитают в этом заколдованном, обреченном на вечное безмолвие месте. Вдруг удастся поболтать, посмеяться или пережить мимолетный роман?

Моряки переглянулись и, предчувствуя приключение, завернули за угол.

Застыли на месте. Три юных цыганки в цветастых юбках и тонких кофточках с коротким рукавом играли спелыми апельсинами, как мячиками — подбрасывали, кидали друг другу,  стараясь непременно поймать. То у одной, то у другой апельсин пролетал между пальцами, падал и катился по земле. Девушки заливисто смеялись, будто глазам представал невероятный фокус – вроде, плод превратился в зайца и улепетывал со всех ног. Они бежали следом, хохотали, спотыкались  и хохотали пуще.

Все ясно: цыганские девы приспособили под игрушки апельсины из сада, который оказался таким же заброшенным, как арабский поселок. Увлеченные игрой, они не заметили наблюдавших моряков. Один апельсин выскользнул из рук самой красивой юной цыганки и покатился в сторону Дэвида. Он наклонился, поднял, перекинул с руки на руку. Девушка сделала два шага в его сторону, остановилась на безопасном расстоянии и сложила руки на груди. В позе — свобода, в глазах — насмешка.

«И откуда у цыганок такой прямой, загадочный взгляд – одновременно порочный и невинный? – задался вопросом Дэвид и тоже насмешливо прищурился. – Хороша наяда. Волосы распустит, опутает, унесет с собой на дно… Я бы не отказался. Таких ярких красавиц в Британии нет. Они рождаются только в тропических широтах. Забирают краски у цветов, дерзость у моря. А соблазнительность у них от матерей. Цыганки умеют сводить с ума мужчин. Осторожно, Оливер. Не  поддавайся ее чарам».

Девушка махнула ему рукой — бросай апельсин обратно. Он тоже жестом ответил — иди сама забирай. Ее подружки хихикнули, Эдмунд прикрыл ухмылку ладонью, Брюс молча хохотнул. Красавица не растерялась. Бесцеремонно окинула капитана взглядом с головы до ног. Высок, глаза голубые и чистые, как утреннее небо, к ним здорово подходит его голубой форменный сюртук. Волосы светлые, сзади собраны в хвостик, свои – не парик. Светловолосых людей она еще не встречала в своей короткой жизни.

Красив?

Очень.

Осторожно, он не нашего племени.

Ну и что?

Ох, пропадешь ты, Рада…

Зато с каким красавчиком!

Выпрямила гордо спину, тряхнула головой. Звякнули серьги – большие кольца, на них три колокольчика, всё из желтого металла.  Подошла ближе и все так же молча протянула руку.

Отдать ей апельсин? Представление слишком быстро закончится. А оно едва началось.

— Отдам, если погадаешь, — сказал Дэвид по-испански, горячо надеясь, что она поймет.

— Мы больше не гадаем, — ответила тоже по-испански. — Это запрещено.

— Я разрешаю. Сегодня в последний раз.

Девушка еще раз его оглядела. Не монах и не солдат инквизиции. Вообще нездешний. Скорее всего – с одного из тех судов, что стоят в море неподалеку.

Согласно кивнула. Взяла его левую руку, повернула ладонью вверх. Поводила пальцами, разглаживая. Заговорила привычной скороговоркой:

— Погадаю тебе, изумрудный-бриллиантовый, всю правду расскажу. Линия жизни длинная… Линия счастья прерывается, ненадолго… О! Сюрприз тебя ожидает. Скоро найдешь свою любовь…

«Может, уже нашел?» — стукнуло в мозгу.

Она подняла голову, будто услышала его мысль.

Взгляды соприкоснулись.

Молодой капитан и юная цыганка стояли лицом к лицу, он видел в ее глазах бездну, она – высоту. И не испугались бы прыгнуть или взлететь, если бы вместе, держась за руки…

Подружки смолкли, забрали валявшиеся на земле апельсины и, неслышно ступая босыми ногами, отправились к дому. Матросы прошли вперед, остановились, наклонились к дороге, будто нашли интереснейшие камешки.

Долго ли цыганка и капитан витали в розовых облаках — неизвестно, долго желали ли бы витать – их секрет. Вдалеке зазвонил колокол, призывая верующих к полуденной молитве. Рада вздрогнула, сморгнула, выхватила апельсин, который честно заработала гаданием, и только собралась убежать – Дэвид поймал ее запястье.

— Приходи сегодня, как стемнеет, к мосткам у заброшенной мельницы. Это недалеко отсюда.

— Знаю. Мы там в садах апельсины собираем.

— Придешь?

— Приду, — сказала и вложила ему в руку теплый плод. – Это — чтобы помнил обо мне.

Он протянул ей сорванный по дороге цветок.

— А это тебе. Чтобы не забыла обещание.

Она взяла цветок и, махнув юбкой, побежала.

Он смотрел ей вслед и не верил, что она только что стояла рядом. Легкая, быстрая, сейчас прыгнет в ветер и растворится в пыльном завихрении…

Цыганская дочь согласилась прийти на свидание, но можно ли ей верить?

Что ж, вечером увидим.

Дэвид окликнул товарищей, и вместе поспешили к лодке.

Целый день юная дева не выходила у него из головы. Крутил в руках апельсин и задавался вопросами. Кто она, откуда, сколько лет? Оливер хотел знать о ней все, а даже имени не спросил. Глупо.

Ничего, скоро исправит оплошность. Только бы ее снова увидеть.

Когда судно на приколе, время тянется медленно. В тот день время тянулось медленнее в два раза.  Молодой капитан изнывал от нетерпения и томился от безделья. Искал, чем себя занять. Взялся за книгу по истории британского морского флота, напряг мозг: битва при Мартинике – чем она закончилась? Почитал, вроде увлекся. Глянул на портрет контр-адмирала сэра Джона Хармана, тот взглянул на него черными глазами цыганки…

Наваждение!

Дэвид отбросил книгу и пулей вылетел из каюты. Заложил руки за спину, крепко сжал, чтобы не бились нервически друг о друга. Прошел нарочито неспешно по палубе, оглядывал, будто проверял – хорошо ли отчищены полы из мореного дуба, аккуратно ли убраны паруса. Сходил в трюм и на камбуз, побывал на мостике. Попросил у дежурного подзорную трубу и долго смотрел на берег.

Не слишком ли серьезно воспринял утреннее приключение, не придал ли слишком много значения обещанию цыганки?

Да и да.

От скуки все. На судне однообразие и размеренность, каждый день одни и те же  мужские лица, одни и те же монотонные дела. Но это не означает, что можно позволить себе расслабиться,  влюбиться в первую встречную девушку. Проще надо к таким вещам относиться: поболтали, пошутили и разошлись. Завтра оба забудут. Она, наверняка, уже забыла.

А если нет?

Что он теряет, если съездит?

Ничего не теряет. Только приобретет. Если юная красавица придет, проведут вместе романтический вечер – как пишут в романах «под шепот звезд и шелест ветерка».  Если она не придет, что ж – он прокатится на лодке туда-сюда, успокоит силушку, чтобы не будоражила без причины, не звала на подвиги раньше времени. Она еще пригодится. Скоро. Если испанцы не выполнят условия ультиматума, сэр Вудсток очень рассердится…

На море темнеет раньше, чем на суше. Дождавшись первых огней в городке, молодой капитан велел спустить лодку за борт. Море слегка волновалось, его душа тоже. Что ожидало на берегу, радость или разочарование?

Не стоит загадывать. И не стоит многого ожидать.

Оптимизм молодости поддерживал Дэвида и вел навстречу судьбе.

 

6.

 

А что же юная цыганка?

Красавица Рада, дочь барона Хуана и его жены Марии, тоже c нетерпением ожидала вечера. Ее первое свидание, да с кем! С офицером — беловолосым, голубоглазым. Если бы у цыган был Бог, он выглядел бы именно так. А голос! Низкий, как гитарные басы, и такой же мелодичный. Влезает в уши, околдовывает. Как не согласиться прийти на свидание, когда приглашают волшебным голосом и небесными глазами…

«Но можно ли верить молодым морякам, тем более иностранцам? — думала Рада, вплетая в косы подаренный цветок. – Старая Кармен рассказывала — они ветреные, насмешливые. В каждом порту по невесте имеют, и не по одной. Не знаю я… Ладно, вечером проверим».

Ужасно хотелось погадать, но она раздумала, побоялась спугнуть удачу. На месте не сиделось. Не тянуло ни есть, ни спать, ни петь, ни плясать. Ни к морю идти, ни за апельсинами. Кружила   по двору. Надоело. Заглянула в дом. Молодая мать Эльза покормила грудью двухлетнего сына Фелипе, попросила Раду:

— Посиди с ним, пойду поем.

Рада взяла малыша на руки, прикрыла старым одеялом, прижала, согревая. Фелипе смотрел на нее вопрошающе, потом узнал, улыбнулся, и дом будто ожил, осветился. Давно в нем не улыбались…

«Хочу такого дитя, — то ли мечтала, то ли дремала Рада. – Чтобы глаза голубые – от отца, от меня черные брови. От деда сила, от бабушки ум…».

Когда же ночь?

И она, наконец, наступила: быстрая, без сумерек, густая, звездная, тропическая ночь. Хуан, Мария и остальные собрались по-семейному у костра во дворе — посидеть, поговорить, попеть песен. Цыгане как дети, живут одним днем: сегодня хорошо и ладно, что будет завтра, неизвестно, может лучше, может хуже, заранее печалиться – зачем? Впереди ночь. Она окутывает колдовским плащом, скрывает страхи и заботы, облегчает тяжкие сердца, успокаивает, убаюкивает, уносит в страну Грез, из которой неохота  возвращаться…

Рада подсела к двум подружкам, с которыми днем играла апельсинами. Миреле четырнадцать, она просватана, в знак чего носит на шее монетку, когда выйдет замуж, повесит мониста, если найдется столько денег у жениха. Симе пятнадцать, подходящий возраст для замужества, Хуан надеялся пристроить ее этой зимой, да вряд ли… Раде тоже пятнадцать, но родители не спешили ее от себя отпускать.

Девушки устроились отдельно, в кружок — шептаться и хихикать. Договорились отправиться к заброшенной мельнице   втроем. Если офицер не придет, на что рассчитывали Мирела и Сима, они вместе вернутся домой. Если он придет, на что рассчитывала Рада, то подружки уйдут, а моряк ее потом проводит до дома.

— Мы пойдем, прогуляемся, — шепнула Рада матери.

— Подожди.

Мария сняла с головы косынку, на которой по розовому полю рассыпались зеленые и синие цветы в таких ярких красках, которые не встречаются в природе. Повязала на шею дочери — за неимением другого украшения.

— Иди, Рада.

Три девичьи фигурки выскользнули за дверь.

Отправились по той самой дороге, по которой утром уходили моряки в сторону моря. Арабский поселок закончился, дорога превратилась в тропинку и побежала по холмам. По правую руку, не слишком далеко, возвышался, загораживая звезды, черный, прямой силуэт башни.

Южные ночи – тревожные, здесь не бывает полной тишины: то цикада затрещит, то птица вскрикнет, то змея в траве прошелестит, то зверек пискнет. Страшно, беспокойно. Девушки прижимались друг к другу, ступали осторожно, прислушивались, готовые от любого подозрительного шума броситься бежать. Лишь две луны – на небе и на море освещали им путь. Был он знаком, чуть ли не каждый день ходили они мимо старой башни к апельсиновым садам. Осталось взобраться на самый высокий холм, оттуда сбежать вниз – и вот берег.

Еще с вершины заметили мужскую фигуру, которая ясно очертилась на фоне лунной дорожки, которая начиналась у  мостков и резко обрывалась у далекого горизонта. Две подружки развернулись, побежали домой, Рада стала спускаться. Привыкший к темноте Дэвид заметил подвижную тень на склоне. Пошел навстречу.

Девушка опять остановилась на расстоянии.

Неловко обоим. Что делать, что говорить? Утром шутили, а сейчас…

Она была одета в то же, что днем, вдобавок платок на плечах, но вряд ли он ее грел.

— Замерзла? – спросил капитан.

Не дожидаясь ответа, стянул с себя вязаную кофту с длинным рукавом, которую по просьбе матери возил с собой и в северные страны, и в тропические. Носил редко, но ценность вещей из дома в том, что греют лишь своим присутствием и напоминают о самом дорогом. Они надежны, как якорь, держат моряка на плаву в бурном, жизненном море.

Протянул кофту девушке. Она не пошевелилась, не поняла, зачем он отдает свою вещь. Ей раньше никто ничего своего не отдавал.

— Надевай. Декабрьские ночи и в Испании холодные.

Она неумело натягивала, путалась с отверстиями. Наконец, высунула голову.

— Спасибо… Барашком пахнет.

— Он из овечьей шерсти. Мама вязала.

— Она добрая. Чувствую ее тепло.

— Это мое тепло.

— Это одно и то же.

Дэвид остался в холщовой матросской рубашке, холода не почувствовал. Внутри его кипело что-то.

Взял ее руки, подышал, потер.

— Согрелась?

— Да.

— А я думал, ты не придешь.

— А я думала — ты не придешь!

Посмеялись и сразу стали, вроде, ближе. Но не настолько, чтобы Дэвид позволил себе обнять ее, прижать к груди. Хотя порыв такой вспыхнул.

— Как тебя зовут?

— Рада. Тебя?

— Дэвид. Пройдемся по берегу?

— Да.

Он больше не отпустил ее руку, и в том не было ничего предосудительного.

— Что означает твое имя – Рада? Радость или радуга?

— И то, и другое. Радуга – потому что наши женщины ярко одеваются, во все цвета радуги. А радость… Рома — народ веселый. Любим плясать, песни петь. Радоваться жизни. Даже когда не  получается заработать, и ложимся голодными. Все равно не унываем.

— Жизнь кочевая – несладкая. Откуда же у вас жизнелюбие?

— От предков. Их сам Бог легким характером наградил.

— Правда? – Дэвид сдержал усмешку, чтобы не обижать Раду. На ее лице – наивная и непоколебимая серьезность, которая бывает только у детей и безгрешных взрослых. Она – между. – За что же?

— За доброту. Все цыгане знают эту историю. Говорят, она даже в Библии записана. Ты разве не читал?

— Запамятовал немножко. Расскажи.

— Расскажу. Случилось это давно, в Иерусалиме, кажется. Римляне собрались распять Христа и сделали пять гвоздей – два для рук, два для ног, пятый для сердца. Один цыган украл пятый гвоздь. Христу сердце не пробили, он воскрес и на Небо вознесся. Его Отец отблагодарил цыгана: дал ему легкий характер, чтобы всегда радоваться, и подарил целый мир, чтобы кочевать по разным странам. Хорошая история?

— Очень хорошая. И косынка у тебя красивая.

— Мамина. Здесь цветы, которые у нас на родине растут.

— Где же ваша родина?

— А никто не знает…

Они шли по берегу, слушали разговор волн. Мечтали об одном – чтобы берег не кончался, чтобы вечер не кончался, чтобы завтра было как сегодня, и вместе навсегда.

Но так не бывает.

Рада потихоньку вздохнула. Дэвид услышал.

— Почему вздыхаешь?

— В последнее время радоваться нечему. Страх поселился в наших сердцах. Таборным стало опасно кочевать по стране. Инквизиция истребляет мой народ. Обвиняет в пособничестве дьяволу. Вдоль дорог виселицы и кострища. На столбах предупреждения – в город не заходить, иначе – вот! – Она резанула пальцем по шее.

— Да, я слышал про инквизицию. Они, вроде, выступают против еретиков и сектантов.

— И против рома.

Она права. Дэвиду припомнилось, что буквально за два месяца до отплытия прогремел по стране случай. В захолустном бакингемском городке Эйлсбери, что самом центре Англии, инквизиция провела показательный процесс над группой таборных цыган, которых называли «египтяне». На главной площади, при большом стечении народа огласили их прогрешения: воровство, ворожба, наведение порчи на людей и животных, а также сговор с дьяволом, организация бури, вырывание деревьев с корнем и прочая. Одну из женщин заподозрили в колдовстве, потому что «она не испугалась черной кошки, которая прыгнула на стол, и продолжала пить из своей кружки в то время, как остальные шарахнулись в стороны». Виновных тут же повесили, а народу объявили строгое предупреждение: будут вешать не только «египтян», но и тех, кто водит с ними дружбу.

Дэвид поразился темноте и ограниченности судей-инквизиторов. Во времена, когда путешественники плавали вокруг земли, а ученые открывали космические законы, верить в колдунов и оборотней – тупость и полнейшее невежество. Хорошо, в Британии власти держали инквизицию под надзором, а в Плимуте и окрестностях о ней вообще мало слыхали. Суд в Эйлсбери Дэвид посчитал инцидентом — жестоким, но единичным.

Но не был он единичным на континенте.

О чем напомнил ему тот самый Эдмунд Питт – закаленный в походах моряк, набожный и суеверный до фанатизма. Он знал тысячи морских примет и как старший по возрасту строго следил за их соблюдением. Когда впервые входишь на палубу, не ступай левой ногой, не бери на борт женщину, не выходи в море в пятницу – поучал он молодых. Не роняй швабру за борт, не показывай пальцем на небо, не свисти на палубе – неполный список «преступлений», за которые неразумный юнга получал от него по шее.

Над спальным гамаком у Пита висела подкова концами вверх, чтобы счастье наполнялось и не выливалось. На удачу и здоровье носил он золотую серьгу в правом ухе.

И вроде, помогали ему приметы, Питт достиг почтенного возраста, что редкость на море, был старше самого сэра Вудстока.

Кроме примет знал он множество страшных историй, таких, чтобы публику до дрожи пробирало. Раньше, на отдыхе или на ночном дежурстве он рассказывал про морских чудовищ, которые опутывают щупальцами корабли и утягивают на дно, про людей с собачьими головами, которые обитают в Африке. Последнее время в его репертуаре все чаще звучала тема инквизиции и пыток.

Пит свято верил в существование ведьм и оборотней, которые портили жизнь добропорядочным, богопослушным гражданам. Он стоял на стороне церкви в борьбе против «пособников сатаны», одобрение и назидание звучали в его голосе. Пытки оправдывал. Про дыбу, «испанский сапог» и железный обруч для сдавливания черепа он рассказывал охотно и с подробностями, будто сам присутствовал или даже участвовал. Слушатели содрогались, в глазах моряка сверкало довольство.

Его россказням про монстров Дэвид не верил совершенно,   про пытки… да, возможно, есть доля правды… хотя, преувеличивает, конечно, ради впечатления, но пусть развлекает братву, это лучше, чем морды друг другу от скуки бить.

А сегодня утром грубо его осадил. Когда уже шли к лодке, Питт мотнул головой в сторону юных цыганок.

— Красивые, как ведьмы. Недолго им веселиться, на костре закончат, — сказал без всякого сожаления, будто не про людей, а про кроликов – попадут в капкан, туда и дорога.

— Замолчи! – рявкнул Оливер. Замечтавшись, он витал в облаках, а Питт его носом в грязь сунул. Или не в грязь, а в реальность? – Ты к чему это?

— Простите, сэр. Я только хотел сказать. В Испании быть красивой девушкой – преступление. Быть красивой цыганкой – преступление вдвойне.

Дэвид не ответил, Пит не продолжил.

Кажется, он был прав.

— Не думал, что ваших людей тоже коснулось.

— Коснулось, еще как! – воскликнула Рада. — Отец мой извелся.

— Он глава табора?

— Да.

— Значит, ты цыганская принцесса?

— Выходит, так.

— И к тебе следует обращаться, как к особе королевских кровей. Ваше Высочество и так далее. – Невинная шутка, чтобы развеселить спутницу.

— Ой, нет. – Рада махнула рукой. – В таборе все равны. Люди слушают отца, потому что уважают. Он хороший, заботится о нас. Последнее время ночами не спит. Все думает, как спасти семью? Раньше цыгане в пещерах Сакромонте зимовали. Место укромное, безлюдное. Да повадились туда инквизиторы наезжать. Хватали всех без разбора. Пришлось перебраться в Торремолинос. В прошлом году сюда много кочевых приехало. Почти все дома на окраине были заняты. А в этом только два табора пришли, наш и барона Энрике. Но от них и половины не осталось. Страшно жить.

— Вот почему ты боялась мне гадать?

— Да. В Мадриде, Сарагосе за гадание сразу на виселицу отправляют. В Торремолиносе не знаю пока. Отец много не говорит. Но я чувствую — со дня на день ожидает церковников с солдатами. Хорошо, если только из дома выгонят. А то арестуют всех, бросят в подполье, будут пытать. Замучают до смерти. Из их застенков живыми не выходят. Только мертвыми.

Мозг Дэвида будто молнией пронзило. Всплыли в памяти рассказы Питта про пытки. И не только его. В кают-компании офицеры заводили разговоры на ту же тему. Повезло англичанам — отделились от католической веры, не дали воинственным монахам на острове разгуляться. На континенте они ведут настоящую войну. Не щадят ни детей, ни стариков, ни богатых, ни бедных, ни иноверцев, ни своих же католиков. Инквизиция как чума: не знаешь, когда настигнет, но знаешь, что не выживешь.

И тень ее совсем рядом – белый скелет в черном капюшоне доминиканца. В одной руке кандалы с цепями, в другой кровавый меч. Он уже занесен над Радой. Если явятся инквизиторы, ни ее юный возраст, ни очевидная безгрешность их не остановят. Один взгляд, и поймут — чрезвычайно опасна. Слишком красива, создана, чтобы смущать, соблазнять, вводить в грех мужчин. Не без помощи дьявола, конечно.

Дэвид вдруг ощутил ее хрупкость и беззащитность. Рада чиста и наивна, не создана для жестокого мира, каким злым ветром ее сюда занесло? Она же тут не выживет. Слишком легко сломать это юное, воздушное существо, эту космическую пришелицу, которая смотрит доверчиво на капитана и ждет, что он защитит ее от земных невзгод.

Он взял в ладони ее лицо, повернул к себе. Ее глаза – небесный океан с огоньками, освещающими моряку путь. Нельзя допустить, чтобы они погасли, иначе сам заплутает и погибнет…

«Как же спасти это чудо?» — мучительно размышлял он, гладя Раду по голове. Нет, он не отступит. Не отдаст в чужие, грязные руки сокровище, которое только что нашел.

Под рукой жалобно звякнули колокольчики на ее серьгах.

— Рада, ты не замужем?

— Конечно, нет!

— Извини, я слышал, что ваших девушек рано замуж отдают…

— Мои родители не спешили меня выдать.

— Правильно делали. Берегли для меня. Будешь моей женой, — не спросил, а утвердил молодой капитан.

— Да, — ответила просто, вроде ничего другого и не ждала.

— Когда буду уходить в плавание, будешь провожать меня на пирсе и махать вот этим платочком.

— Да, буду провожать, ждать и встречать… — прошептала Рада и прижалась к его груди. Они дышали в одном ритме, мечтали в одном ритме. И неважно, что мечты несбыточные. Им сейчас   хорошо вместе – и ладно. — Ночь такая тихая, просто волшебная, не хочу, чтобы она кончалась, — сказала чуть громче. – Не хочу расставаться с тобой, но мне пора. Родители будут волноваться. Я еще никогда так поздно не возвращалась.

— Я провожу.

По улице, где молодые люди утром впервые увидели друг друга, разливалась песня, исполняемая женским голосом под гитару. Чудесный, глубокий голос то тихонько напевал, то набирал силу и, переливаясь серебряными трелями, улетал в высоту,  внезапно стихал, но снова возрождался, креп, вступала гитара, и вместе они – не пели, но плакали. Невозможно было не прислушаться, а услышав, хотелось умереть, столько в песне звучало боли и грусти. Дэвид замедлил шаг, спросил себя — это женщина или сирена?

— Слов не понимаю, а пробирает до слез, – сказал и невольно вздохнул. – Голос как у морской феи. Они поют в ночи, привлекая моряков. А те знают, что нельзя плыть на голос, потому что там погибель, но не в силах сопротивляться. Голоса неземной красоты влекут их…

— Это моя мама поет.

— Ты тоже умеешь петь?

— Никто не умеет так петь.

Наступила минута расставания, и оба желали ее оттянуть. Дэвид по-прежнему держал руку девушки и прямо-таки заставил себя разжать пальцы. Неизвестно, удастся ли снова встретиться. Он человек военный, себе не хозяин. А над ней опасность, от которой лишь Провидение может спасти.

Оптимизм опять помог капитану.  Молодость не знает страха. Вера творит чудеса. Любовь соединяет людей невидимой,  крепкой нитью. Надежда дает силы преодолевать препятствия.

Дэвид сказал:

— Завтра у меня дежурство, послезавтра – выходной. Приходи на то же место. Примерно в полдень.

— Обязательно приду.

— Если я задержусь, быстро не убегай.

— Буду ждать тебя целый день.

Он взял ее за плечи, поцеловал в лоб и нехотя отпустил. Рада встала не цыпочки, потянулась к нему, обдала сладким ароматом спелого апельсина. Неумело чмокнула его в щеку, смутилась и, наклонив голову, побежала к дому.

Хлопнула дверь. Дэвид страстно пожелал, чтобы эта дверь, эта стена и дом за ней защитили девушку до его следующего прихода. До послезавтра.

 

7.

 

Британский командор сэр Джеймс Вудсток снова созвал офицеров на Военный совет. Собрались в том же составе. Повестка: выслушать отчет капитана Оливера о встрече с доном Моралесом и   принять решение по ее итогам.

— Миссия успеха не принесла, — доложил капитан. – Дон Моралес вел себя вызывающе. Когда я вручил ему ваше письмо, сэр, и сообщил, что оно весьма срочное, тот, не читая, отдал его помощнику. Не потрудился хотя бы распечатать! Еще насмешливо улыбнулся. Этот напыщенный индюк, вернее, самодовольный павлин, наговорил чепухи. «Надо ехать в Малагу к губернатору для переговоров и принятия решения». Это даже не «маньяна», а две-три недели, по его словам. Зная их «торопливость», можно смело увеличить срок раза в два. Мой вывод: испанцы не выказывают готовности к немедленному выполнению обязательства об обмене заключенными, ради чего мы, собственно, и прибыли в Торремолинос. Испытывают наше терпение и вообще издеваются.

— Вот именно, — сказал сэр Вудсток. — Стоим пять дней на рейде, хотя давно уже шли бы домой. Честно сказать, не понимаю, в какую игру вовлекают нас испанцы, но под их дудку мы плясать не станем. Дольше ждать не имеет смысла. Если бы Моралес имел серьезные намерения, он, по крайней мере, обеспечил бы снабжение своих людей. Почему мы должны кормить чужаков? Запасы кончаются. Для их пополнения нужно отправляться в Гибралтар.

Послышались реплики.

— Уходить с пустыми руками нельзя!

— За невыполнение договора надо наказывать.

— Защитим честь Британского флота!

— Проучим зарвавшихся испашек.

— Обязательно проучим, — сказал сэр Вудсток и ткнул пальцем в стол, будто раздавил таракана. — Наглость нельзя оставлять без последствий Мы сделали все, что могли. Когда дипломатические меры исчерпаны, в разговор вступают пушки. Их у нас достаточно. Испанцы не выполнили обязательств, пусть пеняют на себя.

Снова одобрительный шум. Вудсток сделал знак офицеру Самсому, тот расстелил на столе карту.

— Рассмотрим дислокацию. Мы находимся здесь. – Командор приподнялся, наклонился над столом и, опершись на левую руку, нарисовал карандашом на карте три кружочка. – В Торремолиносе испанцы военных судов не держат. Ближайшая крупная гавань здесь. – Показал на Малагу. – Военный флот противника за последние десять лет основательно потрепан. Вспомним хотя бы битву при Тенерифе, в которой блистательную победу одержал наш соотечественник, командор Блейк. А через два года после того испанцев побила англо-французская флотилия во Фландрии.

В Малаге, по моим сведениям, сейчас стоят четыре малых фрегата с двадцатью пушками на борту каждого и один линкор. Корабли старые, требующие ремонта. Способны защитить разве что от берберских пиратов и других неорганизованных разбойников. Основные силы флота направлены к Ямайке, которую мы в скором времени собираемся у них отвоевать. Когда отвоюем, хорошенько прищемим конкистадорам хвост. Покажем, где их место. На задворках мирового океана!

— Хорошо сказано, сэр. – Капитан Оливер одобрительно кивнул.

— Высокомерие сыграет с доном Моралесом злую шутку. Он не вскрыл письмо и не знает, что фактически получил ультиматум. Срок его истекает завтра в полночь. Если к тому времени они не придут договариваться, в двенадцать ноль пять начинаем обстрел Торремолиноса.

Тактика следующая. Ошеломить противника пушечной атакой, затем высадить наземный десант в количестве ста человек – из самых отважных морских волков. Задание: захватить важнейших чиновников города, в том числе дона Моралеса, а также кардинала и еще кого-нибудь из духовенства. Увезем их с собой. Пусть в следующий раз испанцы приезжают на поклон. А мы спешить не станем. Ответим по их примеру – как? — Командор глянул на офицера Каннинга.

— Маньяна! — крикнул тот.

Стены каюты сотряслись от дружного хохота.

Отсмеявшись, офицеры принялись обсуждать детали предстоящей операции. Обстрел предлагалось вести не на поражение, а на устрашение, бить не по центру городка, а по малозаселенным окраинам, чтобы, по возможности, избежать жертв среди мирного населения.

Как только десант с заложниками возвратится, флотилия немедленно снимается с якоря.

— Пусть тогда они за нами побегают, — произнес Вудсток, предвкушая сладость мести. – Господа, обращаю ваше внимание на следующее. Наша акция – не объявление войны испанцам, а реакция на их медлительность. Потому прошу избегать ненужных жертв. Не ввязывайтесь в стычки с горожанами. С вооруженной охраной не церемоньтесь. С теми, кто окажет сопротивление, тоже. С кардиналом помягче. Он старенький, отдаст Богу душу раньше времени, а нам он живой нужен.

— И еще, — сказал командор и положил раскрытую ладонь на карту Торремолиноса, будто припечатал его судьбу. – Успех нашей операции во многом, если не во всем, зависит от внезапности. Ни в коем случае нельзя допустить утечки информации, чтобы не дать противнику возможности подготовиться или убежать.

В связи со строгой секретностью с данного момента вводится запрет на любые, деловые или личные, контакты с берегом. Ни одной лодки не должно быть спущено на воду раньше времени. Ни одному человеку не позволено прыгать в море. Всем купающимся приказ немедленно подняться на борт. Контроль за исполнением возлагаю на капитанов  судов.

Сердце капитана Оливера бухнуло в груди и замерло. В голове крутилось одно и то же в разных вариациях: запрещены контакты с берегом, запрещено на берег, запрещено, запрещено… Как же так? Сегодня в полдень у него свидание с Радой, а экипажам флотилии отдан приказ не покидать судов до часа «икс». Потом бомбить.

Катастрофа!

Корабли начнут палить по окраинам Торремолиноса, как раз тем, где проживает семья Рады. Достаточно одного снаряда, чтобы разрушить хрупкий глиняный домик, лишить жизни его обитателей. Дэвид станет невольным убийцей той самой девушки, для которой страстно желал стать спастителем…

Холодный пот пробил. Голова отяжелела, будто там засело пушечное ядро. Обсуждение операции, которую решили назвать «Реванш», он слушал вполуха. В висках билось паническое «что делать?».

Поговорить один на один с командором, попросить отложить акцию? Невозможно. Военные операции по личным причинам не отменяют.

Нарушить приказ, спустить лодку, съездить на берег, предупредить Раду и ее семью? Невозможно. Дэвида арестуют прежде, чем дно лодки коснется воды.

Плюнуть на все, прыгнуть в море и положиться на волю Всевышнего? Невозможно. Его пристрелят свои. А если не пристрелят, то о возвращении придется забыть. На флоте его проклянут как изменника родины и шпиона, сообщат родителям, те не вынесут унижения, умрут…

Нет, жить предателем – самое страшное наказание. Долг офицера не позволит нарушить приказ, за исполнением которого он поставлен следить. Служебный долг превыше всего, ради  него он готов отказаться от личного счастья и даже умереть.

Но готов ли он позволить умереть невинной девушке?

Неужели нет никакой возможности совместить личное и служебное, никакой лазейки, чтобы обойти приказ и не стать изгоем…

Лазейки не видел, и овладело отчаяние.

По возвращении на «Смелую Мечту» Дэвид приказал   готовить людей и орудия к маневрам, сам закрылся в каюте. Долго, нервно шагал туда-сюда, обхватив голову обеими руками, будто не желал выпустить ни одной дельной мысли.

Мысли не приходили — ни дельные, ни какие-либо другие. Шагать надоело, тем более, что получалось почти на одном месте — каюта меньше, чем тюремная камера, натыкался то на кресло, то на стол. Три шага сделал, уперся в стену с крошечным, зарешеченным окном, повернул в обратный путь, уперся в стену с барометром. Он показывает «ясно». Глупый барометр! В голове Дэвида не «ясно», а полнейший «шторм»…

Сел за бюро в виде полукруга, обрезанного по диаметру и той стороной прислоненного к стене. Поставил локти, запустил пальцы в волосы, взгляд уперся в лежавший на бюро прибор с трубкой, стрелками и радиусом. Что за прибор? А, секстант. Для определения координат. Зачем определять координаты, если надо срочно спасать Раду? Прочь бесполезный прибор.

Или нет, пусть остается. Пригодится еще…

«Что же делать? – билось в мозгу. – Ведь она еще ребенок. Пятнадцать лет. И уже обречена…».

Вспоминал ее глаза, одновременно дерзкие и доверчивые, и  понимал, что больше никогда их не увидит. Потому что в любом случае не-воз-мож-но. Даже если случится чудо, и девушка выживет после обстрела, у него не останется времени ее искать. После возвращения десанта корабли немедленно отчалят к родным берегам.

И даже если предположить, что случится второе чудо —  Дэвид найдет Раду живой. Что потом?

Он же не собирается приводить на военный корабль женщину. Во-первых, плохая примета, Эдмунд Питт первым поднимет шум. Во-вторых, как Дэвид объяснит команде ее присутствие? Жена – нет, любовница – нет, сестра – нет. Практически чужая, два раза видел, и все. То, что безумно влюбился, не в счет. На войне не место нежным чувствам, там действуют другие категории.

Галстук душит. В каюте жара. Выйти на свежий воздух, может там появятся свежие мысли.

Дэвид поднялся по короткой лестнице на ют, примыкавший к корме. Это самая высокая площадка на корабле, своего рода личная палуба капитана, войти на нее другим членам экипажа позволялось лишь по его приглашению. На поперечном заднем бортике стояла высокая рея, на ней британский флаг. Штиль не позволил ему распуститься, ткань флага поникла и походила на сложенное крыло больной птицы.

Расставив для устойчивости ноги, скорее по привычке, чем по необходимости, Дэвид взглянул в даль, где открывалась прибрежная панорама городка. Взгляд зацепился за старую башню и остановился. Завтра возле нее будет ждать Рада. Будет ждать целый день. Напрасно…

Нет, не напрасно.

Вопреки холодному рассудку и здравой логике, теплилась глубоко внутри уверенность: должен, обязательно должен существовать способ спасти девушку. И он, Дэвид Оливер,  мужчина и офицер, должен его найти.

Почему, собственно?

Очень просто. Потому что влюбился. Отчаянно, страстно, до сумасшествия, как бывает у мужчин в первый раз. Молодой капитан не имел длительных отношений с женщинами, так,  мимолетные связи и все. Сильного сердечного влечения испытать не довелось, тем более, не задумывался о женитьбе.

Вечная загадка человечества – любовь с первого взгляда. Дэвид и не предполагал, что в коротком зарубежном походе встретит девушку, которая покорит его сердце. Чем покорила она его — не донна, не маркиза, простая цыганка? Вопрос не к влюбленному. Но не выходят из головы ее сияющие жизнелюбием глаза, ее  юная грациозная фигурка.

И нельзя обмануть эти глаза, дать погибнуть этому телу.

Жестокая правда в том, что в Испании у Рады нет будущего.   Рано или поздно попадет в лапы инквизиции. Ее красота станет ее проклятьем. Или погибнет в застенках, или сгорит на костре.

Для которого она слишком молода. У нее же все еще впереди: любовь, дети, целая жизнь.

От Дэвида зависит сейчас ее судьба. И не только ее…

Без Рады ему не жить. Он и она – одно целое. Надо спасать ее и себя.

Нужен план. И по крайней мере, еще один человек, которому можно доверять, который окажет необходимую поддержку.

Такой человек имелся. Билл Ворт, лейтенант первого ранга, служил на «Смелой Мечте» помощником капитана по технической части и вооружению.

Молодые люди знали друг друга с детства, имели много общего. Оба из небогатых семей, оба с малых лет мечтали о море. Вместе начинали морскую карьеру, с самого низа — юнгами. Затем пути их на время разошлись.

Билл был спокойным, сосредоточенным по характеру, бредил механизмами и конструкциями. Он изучил строение всех, имевшихся на флоте, кораблей и без запинки ответил бы, чем галера отличалась от галеаса, и обгонит ли пятиранговый фрегат с одним деком трехмачтовую каравеллу при крутом бейдевинде. Он пошел по стезе военного механика.

Дэвид же обладал лидерскими качествами и острым умом, его привлекала командирская карьера. Учился всему на практике: отдавать команды – у офицеров, работать с навигационными приборами – у штурманов, ставить паруса – у марсовых, обращаться с пушками – у канониров. Его талант и амбициозность не остались незамеченными. Адмиралтейский комитет назначил его капитаном военного фрегата, оказав высокое доверие двадцатичетырехлетнему офицеру.

Набирая команду, молодой капитан Оливер первым делом позвал к себе старого друга Билла Ворта, который больше любил командовать пушками, чем людьми. Благодаря инженерному складу ума и природной смекалке, тот стал одним из лучших технических специалистов на  флоте. В первый же день службы на «Смелой Мечте» он облазил, обнюхал ее внутренности и теперь знал их как свои пять пальцев.

Дэвид мог доверить Биллу и военный секрет, и личный. В данный момент Ворт ходил вдоль правого борта от грот-мачты до форштевня и назад, проверяя готовность пушек. Они выстроились в ряд, высунули жерла в люки и направили их на… Раду. Ирония в том, что капитан вскоре отдаст приказ открыть огонь, а капитан – Дэвид Оливер.

Он ни за что не стал бы отвлекать Билла по мелочи, но жизнь Рады не мелочь. Вызывать его к себе официально, через мичмана, не стал, вопрос, который собирался обсудить, сугубо приватного характера. Спустился на шканцы, коротко кивнул дежурившему у штурвала офицеру, тот отдал капитану честь. Спустился еще раз, прошел вдоль левого борта, где стояли клетки с живой провизией, которая громко кудахтала и похрюкивала. Не доходя до камбуза, повернул направо.

Там кипела работа. Закатав рукава морской блузы, лейтенант Ворт трудился наравне с простыми матросами — смазывал подвижные части орудий, проверял, слаженно ли работают детали откатного механизма и прочая. Возле одной пушки крутился юнга по имени Винсент. Он, как и остальные члены команды, подозревал, что не просто так велели им бросить другие дела и прочистить вооружение, но в отличие от других, юноша не скрывал радостного возбуждения. Он суетился, задавал вопросы и больше мешал, чем помогал. Один раз, поскользнувшись на смазке, чуть не оказался под колесом.

Опытные моряки посмеивались над ним, Билл отозвал в сторонку.

— Запомни, Винсент, уничтожая врага, следи за собственной безопасностью. С пушкой обращайся осторожно. После каждого выстрела она откатывается назад. Твоя задача — не попасть под колеса. Иначе нам будет нанесен больший вред, чем противнику. В бою каждый человек на счету. Будет жаль, если ты по глупости выйдешь из строя. Понял, о чем я?

Юноша кивнул. Только раскрыл рот задать следующий вопрос, сзади подошел капитан, тронул Билла за плечо.

— Надо поговорить.

— Хорошо. Здесь или у тебя? – Когда одеты не по форме, обращались друг к другу на «ты».

— Пойдем на ют.

Билл кивнул. Отдал намасленный лоскут Винсенту, велел хорошенько смазать шасси. Захватил чистую тряпку и, на ходу вытирая руки, проследовал за капитаном.

Уселись на ящик посреди юта, в котором хранились измерительные приборы, карты и другие необходимые вещи. Закурили. Фрегат мягко покачивался на спокойных волнах Средиземного моря, Дэвид рассказывал.

На окраине Торремолиноса, в одном из глинобитных домов живет с семьей юная Рада. Жить ей осталось недолго: или  погибнет под обстрелом британских кораблей ближайшей ночью или от рук инквизиции  в ближайшие дни.

— Можно ли для нее что-то сделать? – прямо спросил Дэвид.

— Практически ничего, — коротко подумав, ответил Билл. – А девушка красивая?

— Красивее я не видел.

— Тогда надо хотя бы попытаться.

Принялись обсуждать варианты спасения юной цыганки и шансы на успех. Вариантов было мало, шансов еще меньше, но отступать мужчины не собирались. Незадолго до того, как прозвенели склянки, призывающие к ужину, договорились о   следующем.

Перед обстрелом Билл задаст пушкам короткий прицел, чтобы попадать не в дома, а в дюны. Конечно, парочка снарядов не послушается и пролетит дальше положенного, но будем надеяться, не нанесет большого вреда.

Командовать отрядом вооруженных моряков капитан Оливер назначит лейтенанта Ворта, на себя возьмет «надзирающие» функции. Когда отряд двинется ко дворцу Моралеса, Дэвид незаметно отделится и побежит в другую сторону, к дому Рады.

Если девушка останется в живых, он уговорит ее бежать с ним в Британию. Затем — важно: они должны раньше остальных вернуться к лодке, спрятать Раду под заранее подготовленный кусок мешковины и дожидаться остальных. Потом – на Бога надежда.

План сумасшедший, в любую минуту может сорваться, но другого не придумалось. Есть смысл рискнуть.

Подготовку начали немедля. Билл сходил в трюм, принес чистый полотняный чехол от пушки и одеяло. Засунули под переднее сиденье лодки. На обратном пути там сядет Дэвид, а гребцы сядут спиной к носу, в темноте ничего подозрительного заметить не должны.

Обсудили последние детали. Главное – успеть по времени. Действия моряков на суше расписаны по минутам. Дэвиду не забыть взять хронометр и следить за стрелкой, чтобы уложиться в  лимит. Остальное будет зависеть от его самообладания, а более — от удачливости.

Поужинали в каюте капитана, о плане не проронили ни слова: по соседству кают-компания, через тонкие перегородки и шепот просочится. В плане Оливера, как и в плане Вудстока, важна была секретность.

Поздно вечером Билл ушел к себе, Дэвид лег и долго ворочался, прокручивая в голове план. Все ли они просчитали, все ли предусмотрели — хаос, огонь, холод, грохот?

Представились счастливые глаза Рады, которые он поцелует, когда авантюра успешно закончится. В тот момент беспокойные мысли его оставили, и молодому капитану удалось заснуть.

Утром надо встать отдохнувшим и со светлой головой, потому что вечером понадобятся все его силы и смекалка.

 

8.

 

Дон Моралес ультиматум проигнорировал, пусть пеняет на себя. За высокомерие Вудсток его проучит. В двенадцать ноль пять  пополуночи мирный воздух над Торремолиносом разорвали первые пушечный залпы. Вскоре обстрел принял массированный характер — британские канониры еще днем навели пушки на берег, им теперь оставалось лишь закладывать снаряды и подносить фитиль.

Загорелись постройки. В их пламени мелькали фигурки    ошалевших, ничего не понимавших жителей, которые выбегали из домов и в панике бросались кто куда. Некоторые пытались спасти добро, но быстро распространявшийся огонь заставил отказаться от этой идеи. Едва одетые, люди бежали прочь от всеразрушающих огненных ядер, падавших неизвестно откуда, скорее всего с Неба.

Хаос был на руку нападавшим. Дон Моралес не разберется спросонья что к чему, не успеет созвать охрану, не догадается  убежать из города. Когда догадается, будет поздно. Он падет жертвой собственной недальновидности и гордыни. Командор Вудсток не испытывал к нему ни капли жалости: на войне, как на войне —    победишь или проиграешь. Третьего не дано.

В подзорную трубу наблюдал он за военными действиями. Еще гремели залпы, а лодки с вооруженными моряками уже неслись к  берегу. Операция «Реванш» вступала во вторую фазу.

Лодки причалили напротив рыбацкого поселка, где висели на столбах сети и сушилась рыба. Моряки разбились на группы и рассыпались по побережью, чтобы разными дорогами двинуться в город.

Торремолинос горел. Не смотря на то, что артиллерийский обстрел закончился, паника среди жителей не прекратилась. Одни стремились поскорее покинуть дома, другие, наоборот, спрятались в подвалах и замерли в ожидании новой атаки.

Страх парализует. Город предоставил противнику полную свободу действий. Тем более, что первые британцы были одеты в гражданское и, спрятав пистолеты и кортики под свободными робами, легко затерялись среди беженцев. Следующие за ними открыто несли мушкеты, а в карманах мешочки с пулями и порохом, но в хаосе никто не помышлял их остановить.

Билл Ворт шел во главе одной из первых групп, Дэвид в ее хвосте. Достигнув центральной улицы, которая вела к рынку и далее ко дворцу, моряки свернули направо, Дэвид налево – к бывшему арабскому поселку.

Поселок накрыли тяжелые, дымные клубы, создалось впечатление, что от обстрела пострадал каждый второй дом.

Нехорошее предчувствие повеяло на капитана вместе с дымом. Британские пушкари поработали на совесть. На «Смелой Мечте» Билл загодя переставил прицелы, но на других кораблях они стояли точно. Наверняка, человеческих жертв избежать не удалось.

Однако, чем дальше к окраине он продвигался, тем меньше встречал пожарищ. Надежда увидеть Раду живой, почти потухшая  вначале, потихоньку возродилась. Поскорее отыскать ее и вывести в безопасное место. Прибавил шаг. Знакомая улица, в конце ее, у самых дюн, горит дом, но там точно никто не живет. Отправился вдоль сплошной стены, в которой двери, присматривался, чтобы не пропустить ту, за которой Рада.

Вот она.

Но что это? Дверь распахнута и сбита набок. От костра, что посреди двора, одни головешки, огонь в печи не горит. Дом цел, людей нет.

Дэвид вошел внутрь. В свете далекого пожарища, проникавшего в окошко, разглядел унылую картину: повсюду разбросаны вещи, металлическая посуда на полу, там же черепки от глиняных горшков. Жилище покинуто впопыхах. Почему? Цыганам не было нужды убегать от обстрела, в их район ни один снаряд не попал.

Тогда что случилось? Неужели инквизиция его опередила? Или не дожидаясь ее, табор снялся с места и ушел в другие края?

Дэвид обошел все внутренние помещения, проверил чулан, чердак, подвал. Ни одной живой души не встретил — поворот событий, который они с Биллом не предусмотрели.

Вышел во двор, остановился возле превратившихся в уголь головешек. Потухший костер,  потухшая надежда… Неужели все зря — искал выход, ворочался без сна, строил планы, оставлял товарищей в ответственный момент?

Ясно, что табор ушел, но почему девушка о том не предупредила?

А почему она должна была предупреждать? Он не пришел на второе свидание, что означало — продолжения отношений не будет.

Да. Глупо получилось. Совсем не так, как предполагал. Ничего не поделаешь. Поздно упрекать или обижаться. Здесь искать нечего, надо возвращаться к своим.

В последний раз обвел глазами двор. Никаких признаков, что хозяева сюда вернутся. Как быстро воцаряется заброшенность в покинутых людьми домах… Пустота. Лишь холодные головешки остались, да глиняная печка, которая глупо разинула свой круглый   рот. В летней кухне на столе лежит нечто темное, объемное. Странно, вещи разбросаны, а там аккуратная кучка. Подошел.  Оказалось — кусок ткани, в который что-то завернуто. Пригляделся. Да это же цветастый платок, который был на плечах Рады!

Развернул. Кучка апельсинов.

Кому?

Да ему же, Дэвиду!

Это знак. Рада рассказывала, что частенько ходила с подружками в апельсиновые сады за старой башней. В глубине их девушки еще в прошлом году построили шалаш, натаскали мягких кипарисовых лап, прикрыли тряпьем. Получилось нечто вроде домика, где они прятались от зимнего дождя, порывистого ветра или просто лежали, давая отдых рукам, поколотым апельсиновыми ветками.

Она там?

Недолго думая, капитан схватил косынку, выскочил за дверь, побежал вниз – к морю. В конце улицы, у горящего дома, повернул направо, взобрался на холм. Внизу, невдалеке от мостков полыхала заброшенная мельница, пожар пожирал ее деревянные внутренности, рыча и круша. За мельницей чернели сады.  Дэвид — туда.

Хорошо просматривались лишь первые ряды, далее стояла непроницаемая завеса из ночи и дыма. Крикнул изо всех сил:

— Рада! Это я, Дэвид, выходи! Рада!

Прислушался. Еще раз крикнул. И еще.

Ответа не последовало.

Впереди слепая и глухая чернота. «Как же мне ее найти? Здесь не то, что одного человека, целую армию легко спрятать. Ходить по рядам можно до утра, а времени почти не осталось».

Если он вообще правильно понял намек…

Ходил, кричал. Без толка. Бездвижно, безлюдно, будто на необитаемом острове.

В отчаянии выхватил пистолет, выстрелил. Да вряд ли его кто-то услышал — рядом завывал пожар.

— Рада, это я, Дэвид! – крикнул в последний раз.

Прислушался. Тишина в ответ. Развернулся, заторопился прочь.

Когда миновал горевшую мельницу, показалось – кто-то зовет. Оглянулся – никого. Почудилось. Огонь шумит. Пожирает не только внутренности башни, но и его, Дэвида. Девушки Рады нет, она превратилась в зыбкую, призрачную дочь ночи, которая с рассветом унесется в дальние края, возможно – на свою, цыганскую родину…

Взбираясь на пригорок, капитан замедлил шаг.

— Дэвид! Дэвид! – вдруг услышал сзади.

Остановился, оглянулся. На фоне горящей мельницы отчетливо различил три девичьи фигурки, бежавшие к холму. Дэвид не поверил глазам. Не верил до тех пор, пока первая девушка не бросилась ему на шею. Это была Рада.

— Я знала, что ты придешь, потому платок и апельсины оставила, — задыхаясь, проговорила она. Слезы текли по лицу ручьями.

Он прижал ее, потом отстранил.

— Рада, девочка моя, у нас мало времени. Я пришел за тобой. Если доверяешь мне и хочешь спастись, пойдем со мной. Ни о чем не спрашивай. Все объясню потом.

— Да, да! Пойду куда позовешь. Только попрощаюсь с подружками.

Подбежали, тяжело дыша, Мирела и Сима. Рада вытащила из ушей золотые серьги, отдала своим верным спутницам.

— Возьмите на память обо мне. В случае нужды – продадите. – Она порывисто обняла и поцеловала каждую. – Прощайте, больше никогда не увидимся!

Дэвид потянул за руку – надо спешить. Девушка махнула подружкам в последний раз и побежала далее, не оглядываясь.

 

10.

 

Британский капитан и цыганская девушка направлялись к рыбацкому поселку, где на берегу их поджидала лодка. По дороге Рада рассказала о несчастье, свалившемся на ее семью.

В день их второго с Дэвидом свидания, она с подружками отправилась к мосткам задолго до полудня. Солнце пригревало щеки, ветер колыхал юбки, волны шептали сказки. День счастья. Играли в догонялки, скакали на палках как на  лошадках, дурачились, хохотали до боли в животе.

Время от времени Рада поглядывала вдаль, где корабли. На одном из них – Дэвид. Не беда, что он сегодня не явился. Человек подневольный, возможно, был занят по службе, придет в следующий раз, знает, где она живет.

Зимние дни короткие, их подгоняют сумерки, следом спешит ночь. Когда солнце собралось поцеловать море, девушки засобирались домой. Завернули верхние подолы, наложили красивых ракушек и камешков, из которых задумали сделать себе бусы, отправились в обратный путь.

До дома оставалось рукой подать, только завернуть за угол, когда услышали шум — детский плач, женские причитания, мужские протесты, их перекрывали грубые голоса, отдававшие команды. Кнуты шлепались о человеческие тела, кони испуганно ржали.

Звуки беды.

Подружки встали, как вкопанные, бросились к стене — втиснулись и не шевелились, будто прилипли.

Что происходит?

Ясно что – инквизиция явилась.

Лишь бы не в их семью.

А других в округе нет.

Рада услышала голос отца, оборвавшийся на полуслове. Он вывел ее из оцепенения. Страх за судьбу родителей оказался сильнее страха за собственную жизнь. Она осторожно выглянула из-за угла.

И содрогнулась. Жуткая картина предстала: рослые монахи в рясах и солдаты с крестами на плащах выгоняли людей из дома,  усаживали в повозки. Мужчинам связали руки сзади, женщинам – спереди. С детьми не церемонились, бросали в телеги рядом с матерями. Тех, кто протестовал, урезонивали кулаком или прикладом мушкета.

Барона Хуана тоже связали, но он продолжал сопротивляться. Боднул головой одного из солдат, за что получил мощный удар кулаком снизу. Хуан попятился, зашатался, но на ногах устоял. Его хлестнули кнутом, толкнули к телеге. Он тяжело упал на дно и больше не шевелился.

Вывели Марию. Половина лица залито кровью, кофта на груди порвана, волосы, которые она обычно заплетала в косы и прикрывала косынкой, сейчас в беспорядке рассыпались по спине. Рада ни разу не видела мать растрепанной, вскрикнула. Тут же зажала обеими руками рот, отпустив подол юбки. Ракушки и камешки упали на тропинку и со звоном рассыпались, как бы разбежались.

В общей суматохе потонул их слабый звук, но Мария, вроде, услышала, повернула голову. Увидела она дочь или почувствовала, неизвестно. Покачала головой из стороны в сторону – не высовывайся! – и побрела к телеге, где лежал муж.

Рада собиралась поначалу броситься к ним, но увидела знак матери и снова спряталась за стену. Сникла. От семьи остались на свободе лишь они трое. Своим помочь не смогут, должны сами спастись.

Теперь ей принимать решения. Подружкам высунуться не дала, не ответила на молчаливые вопросы. Схватила обеих за руки, потянула за собой. Пригибаясь пониже, прячась за кустами и одинокими деревцами, пробирались они по дюнам. Потом    бросились бежать — подальше от родного дома, ставшего смертельно опасным.

День счастья превратился в день горя.

Они сидели в самодельном шалаше, который строили для забавы, а пригодился он для нужды. Усталые, измученные, девушки жались друг к другу, как брошенные котята, плакали от холода, страха и одиночества. Впервые в жизни ночевали они вдали от семьи, и чувство покинутости угнетало сильнее всего остального.

Утро не принесло облегчения. Страх, что кто-нибудь их увидит и донесет, приковал к месту. Сидели до вечера, боялись шевелиться или разговаривать. Мучимые холодом и жаждой, а более всего – неизвестностью, девушки пребывали в полнейшей растерянности.

Рада сидела, скрестив ноги и глядя в земляной пол, Мирела и Сима спали у нее на плечах. Смеркалось. Кончался самый длинный в их жизни день. Рада подняла голову.

— Хочу сходить домой, посмотреть, что там. Может, найду теплые вещи или что-нибудь из еды. На одних апельсинах мы долго не протянем. И воды принесу в кувшине.

— Я с тобой! – мгновенно проснувшись, заявила Мирела.

— И я! – сказала Сима.

— Нет, втроем мы привлечем внимание. Пойду одна.

— Ой, неужели не боишься?

— Боюсь, да что делать. Не век же нам в шалаше сидеть. Слушайте, сестры: если сегодня не вернусь, завтра на рассвете уходите отсюда.

— Куда?

— На все четыре стороны.

Рада выбралась из укрытия и, стараясь не ступать на сухие, трескучие ветки, оглядываясь и прислушиваясь, отправилась в поселок.

В противоположность вчерашнему шуму – в поселке стояла мертвая тишина. Именно мертвая, потому что все, что Рада имела, умерло вчера. Может, живы еще родители, но для нее их больше нет.

Дверь во двор стояла криво и была приоткрыта. Рада сторожко заглянула в нее — тишина и пустота. В собственный дом вошла с опаской, как вор. Прежде оживленный и веселый, он казался чужим, враждебным. Освещен не теплым костром, а холодным сумеречным светом. На полу вещи, разбитая посуда и темные лужицы, она сразу догадалась — что кровь ее родных. Ее кровь…

По щекам побежали теплые ручейки. Ноги задрожали,    подогнулись. Чтобы не упасть, облокотилась спиной о стену, сползла вниз, села и зарыдала. Без звука. Без утешения.

Кончилась ее беспечная юность, такая короткая, что не успела ею насладиться. Теперь сама о себе должна заботиться. И о двух подружках. Потому что она дочь барона Хуана и в ответе за оставшихся в живых.

Как заботиться, что делать – неизвестно. Слезы полились с новой силой. Рада стянула с головы косынку, прикрыла лицо. Глаза плакали, а мозг искал выход. Неужели нет ни одного человека на целом свете, кто бы ей помог?

Нет никого.

Некого позвать на помощь, не к кому прильнуть на плечо.

Ой, тошно.

Вытерлась платком. Рисунок его еле различила — темно. Пора возвращаться, но сначала поискать что-нибудь полезное, унести с собой. Обвела мутными глазами комнату. Тряпье, черепки, апельсины… Апельсины?

Дэвид!

И закрутились мысли. Вчера он не пришел на свидание, но, может быть, придет завтра, а Рады здесь уже не будет. Как же дать знать, где она прячется, но так, чтобы никто, кроме него, не понял?

О чем они говорили на первом свидании? Дэвид спрашивал, что означает ее имя. Радуга, отвечала она, цветастые одежды. Дэвид сказал: красивый платок. Да вот же он. Завернуть в него апельсины, как намек – она в апельсиновых садах.

Рада собрала с пола плоды, сложила в платок, завязала концы. Положила на видном месте – на столе, где летняя кухня. Если Дэвид придет, обязательно заметит кучку апельсинов, завернутых в радужный платок.

Когда сделала, засомневалась. Зря всё. Не стоит надеяться на Дэвида. Вряд ли он придет. А если и придет, то что потом? Он морской офицер, иностранец, зачем ему осиротевшая цыганская дочь? Даже если захочет взять ее с собой, ему начальство никогда не разрешит.

Нет, покачала головой Рада, наивно рассчитывать на его помощь, надо рассчитывать только на себя.

Ну, да будь, что будет. Пора возвращаться. Нашла несколько дырявых одеял, которыми даже монахи побрезговали, сунула под мышку, скользнула за дверь.

Ни когда шла сюда, ни когда шла отсюда, не встретила ни одной живой души – ни человека, ни зверька, ни птицы, будто инквизиторы погубили не только ее семью, но и всю природную живность.

 

11.

 

Возвращалась Рада в темноте. Шалаш нашла вслепую, он недалеко от границы сада находился. Упала на голые ветки и снова заплакала. Подружки было бросились расспрашивать, да глядя на нее, сами разревелись.

Кончились слезы, стали успокаиваться.

— В нашем доме пусто, разграблено, — всхлипывая, рассказывала Рада. – Добротные вещи солдаты унесли. Вот, нашла кой-какие одеяла, укроемся ночью.

— Не знаешь, куда увели наших родителей? Можно ли нам их навестить? – спросила наивная Сима.

— С ума сошла! – прикрикнула на нее Рада. – К кому собралась обращаться, к тем же монахам? Они очень рады будут тебя видеть. Сима, ты что, не поняла? Если бы мы в тот день дома остались, сидели бы сейчас не в шалаше, а в подземелье. Или вообще не жили бы. Про родителей забудь. Самим спасаться надо. На улице нам появляться нельзя, особенно днем. Вмиг сцапают и на костер отправят!

— Ой, страшно! Откуда ты все знаешь?

— Слышала, как отец с мамой разговаривали. Для цыган  тяжелое время наступило. Считают нас дьявольским отродьем, хотят извести под корень.

— А соседи как? Семья барона Энрике, ты их видела? – спросила Мирела. – Не примут ли они нас к себе? Хотя бы до весны…

— Соседей, видно, тоже забрали. У них во дворе темно, костер не горит. Входная дверь распахнута, голосов внутри не слышно. Я побоялась заходить. Думаю, их постигла та же участь, что и наших.

Замолчали. Не то настроение, чтобы много болтать. Вопросы крутились в голове, да кому их задавать? Нужно решать, что делать. Обратно в поселок идти, занимать пустой дом – значит, самим на себя беду накликать. Провести зиму в шалаше – значит, погибнуть от голода. А скорее от холода, ведь им даже маленький костерок нельзя разжигать, дым их выдаст…

— Надо бежать отсюда, — заявила Рада.

— Куда? В  Браселону? Говорят, там цыганкам в кабаках разрешают петь и плясать…

— …а потом тащат в постель все, кому не лень. Нет. Надо бежать   из Испании. От родителей слышала, что на севере Европы цыганам легче прожить. Там народ не такой слепо верующий, инквизиция не такая безжалостная. Без причин на костер не отправляют. Хорошо бы попасть в Голландию. Еще лучше на Британские острова.

— Где это?

— Сама не знаю, — призналась Рада. «Спросила бы у Дэвида, да теперь поздно. Наверное, не увижу его больше», — подумала девушка, а вслух сказала:

— Пойдем на север. Когда-нибудь попадем в Голландию. Продвигаться будем по ночам. Во-первых, так безопаснее, меньше людей встретим по дороге…

— А разбойники? Ночью страшно…

— А днем опасно. Разбойников не бойся. С нас нечего взять,  нищих никто не грабит. Во-вторых, дорогу на север только ночью найду, по звездам. Мама показывала. Там, где Полярная звезда, туда и пойдем. К лету дойдем. Или раньше…

— А потом?

— Потом посмотрим, — уклончиво ответила Рада. Зачем далеко загадывать, когда не знаешь, что ждет завтра.

— Давайте лучше в Африку побежим, – предложила Мирела. – Мне Санчо рассказывал. В Африке хорошо. Там никто не работает, потому что жарко и еды кругом полно. Есть птицы, которые несут яйца размером с нашу голову. Одним яйцом десять человек можно накормить… Нет, двадцать. Голодать не придется. Люди там смуглые, вдруг примут нас за своих?

— Не смуглые, а черные. Я однажды на базаре такого видела.

— Совсем-совсем черные? А если его хорошенько помыть?

— Если помыть, не знаю. Может, белым станет…

— Я слышала, в нашем поселке раньше мавры жили. Где же они сейчас?

— Обратно уехали. На родину.

— Давайте и мы на их родину уедем? – опять предложила Мирела. И опять не по делу. Ей о чем бы ни болтать, лишь бы не молчать, а у Рады голова разрывается.

— Правда, — подхватила Сима. – Я север ненавижу. В Африке во всяком случае тепло. Давайте пойдем в Малагу. Попросимся на какой-нибудь корабль. Пусть нас в Африке высадят…

— За проезд чем собираешься платить? – спросила Мирела.

— Ну, у нас же есть немного денег… — ответила Сима и пощупала пояс под одеждой.

— Не вздумай никому говорить, что у тебя есть деньги! – прикрикнула на нее Рада. – Сейчас время опасное. Людей убивают ни за что, а за деньги тем более. Насчет Африки… Не знаю. Отец никогда про нее не говорил, значит, ничего нам там делать.

— Хорошо, — без дальнейших возражений согласилась Сима. — Когда побежим?

— Завтра ночью. Когда луна взойдет, звезды зажжет, – сказала Рада и напряглась. Ожидала следующего вопроса «Почему не сегодня?». Ответ знала, но вслух ни за что бы не произнесла. Он слишком личный, не для посторонних ушей, не для общих обсуждений. Решила она дать Дэвиду последний шанс. Если этой ночью он за ней не придет — не судьба им быть вместе.

Судьба сейчас против них, но крохотная надежда теплилась у Рады. Видела его ладонь и не зря предсказала «скоро встретишь свою любовь». Замечательно то, что на ее руке линия любви в точности повторяет линию Дэвида. Обе длинные, значит, чувства продлятся долго.

Не могла она ошибиться.

Хотя… Все возможно.

Нащупала ладони подружек, ободряюще сжала. Привлекла их к себе, обняла. Так теплее…

Когда в последний раз Рада чувствовала родное тепло? Когда мать провожала ее на второе свидание. Мария обняла дочь, сказала «подожди» и повесила на шею медальон – золотой перстень дона Хуана, в который изнутри вделан серебряный пиастр. Рада удивилась: не поспешила ли мать? Перстень предназначался ей как подарок к замужеству.

— Зачем? – спросила. – Я же не просватана.

— Будешь просватана, — ответила Мария. – И не сомневайся.

Последние слова матери.

Как бы хотелось вернуться на два дня назад, и чтобы все было как раньше. Чтобы вернулась прежняя беззаботная жизнь: родители и вся большая семья, уютный дом, потрескивающий костер, задушевное пение под гитару… И Дэвид. Хоть бы еще разок увидеть его задумчивые, влюбленные глаза, услышать сильный и  ласковый голос…

А услышала Рада совсем другое. Со стороны моря раздался грохот, жуткий – будто воды раздвинулись, и морское чудовище со дна поднялось. Засвистело, зарычало так, что земля задрожала.  Ужас!

Чудовище стало плеваться ядрами, взрывы бухали и, казалось, подбирались к шалашу.

Девушки в испуге выскочили наружу, побежали к границе сада посмотреть – что творится.

В темноте ночи полыхали пожары. В воздухе раздавался сатанинский вой, земля стонала от ударов. Снаряды продолжали сыпаться на город и побережье. Один попал в старую мельницу, она, хоть и каменная, вспыхнула, как факел.

Юные цыганки стояли на месте, как завороженные — слушали шум войны, смотрели на картины бомбардировок и даже не подумали искать укрытие.

Первой очнулась Рада. Бежать! Куда, обратно в шалаш? Но если пушечное ядро упадет в сад, деревья вспыхнут, как сухой хворост, в шалаше они сгорят заживо. В город бежать еще опаснее – попадут прямиком в лапы инквизиции.

— Мирела, Сима, скорее соберем вещи и сейчас же уйдем отсюда.

Задерживаться не имело смысла. Судьба не оставила ей  шанса. Пора забыть романтические надежды. Дэвид не придет. Отныне Рада в ответе за спасение троих.

Несмотря на ужас, творившийся вокруг, обратно шли, еле передвигая ноги и понурившись. Силы кончались. Цыганские дети привычны к невзгодам, но не когда они идут одна за другой. Как будто мало страданий выпало на их долю за последние дни, когда же наступит конец испытаниям?

Война прекратилась так же внезапно, как началась. Наступила тишина. Надолго ли?

Решения уходить девушки не изменили. Сидели какое-то время в укрытии, прислушивались, не начнется ли новая бомбежка. Подставлять голову под летящие снаряды было бы совсем уж глупо.

Рада вышла наружу, прислушалась. В саду висела тревога, которую усиливало доносившееся с берега ворчание полыхавшей и разрушавшейся мельницы. Рада подняла глаза. Большие пожары далеко, дым от них не затмевал небо, облаков нет. Удача. Найти Полярную звезду и во время пути держать ее перед глазами. Не так важно, куда они придут, лишь бы прочь отсюда. Проклятый город Торремолинос, чтобы он сгорел!

А он и так горит.

Не жалко…

Только открыла рот позвать подружек, услышала мужской голос, слов не разобрала. Затем короткий, звучный треск — пистолетный выстрел, совсем рядом, на дороге, разделяющей мельницу и сады.

Снова голос, который она тут же узнала:

— Рада, это я, Дэвид!

Дэвид? Не может быть! Откуда?!

Не поверила ушам. Невозможно. Послышалось. От несчастий она сходит с ума…

— Рада! Выходи!

Нет, не бредит.

— Дэвид, я здесь! – крикнула и бросилась бежать.

Подружки помчались следом.

 

12.

 

Дэвид и Рада пришли в рыбацкий поселок как раз вовремя. Две лодки из пяти исчезли – их экипажи успешно завершили задание и отчалили. К счастью, лодка капитана Оливера все еще стояла на берегу. По взаимной договоренности, Билл не торопился: его группе поручили арестовать кардинала и, если бы спросили – почему задержался, ответил бы «дал возможность святому отцу облачиться в приличествующие сану одежды». В его возрасте облачение занимает чуть ли не час.

Отговорка правдоподобная, но следовало торопиться. По расчетам Дэвида, его группа должна появиться на берегу с минуты на минуту.

Военные лодки вместительные, рассчитаны на провоз экипажа, оружия и добычи. Офицер помог девушке спрятаться под поперечную лавку на носу, накрыл ее одеялом и чехлом от пушки, сам отправился к дороге, по которой его люди уходили в город. Спрятался за кустами у обочины. Ждал буквально минут пять. Когда его группа вместе со связанным заложником в рясе проходила мимо, он покинул убежище и незаметно встал в хвосте.

Казалось, никто не заметил ни его исчезновения, ни появления, во всяком случае вопросы от команды не поступили. Проявлять любопытство в военных делах не принято. Мало ли чем занимался капитан — выполнял секретное задание или личное поручение Вудстока. Не матросского ума дело.

Дэвид устроился на носу, Билл на корме, кардинала усадили на дно, подложив короткую доску. Моряки сдвинули лодку в воду, запрыгнули и, спустив весла, погребли к фрегату. Билл отсчитывал ритм «и-и раз! и-и раз!», кардинал опустил голову и молился, Дэвид следил, чтобы чехол, которым была накрыта Рада, не сползал.

Моряки споро налегали на весла. Лодка набрала скорость и легко двигалась по спокойной глади моря, будто летела. Сидевший лицом к берегу Дэвид видел силуэты двух последних лодок, несшихся следом.

Наземная операция завершилась.

Подошли к борту «Смелой Мечты». Первые матросы стали подниматься по боковому трапу на палубу. Дело застопорил кардинал. Он ни разу не плавал по морю, ни разу не поднимался по трапу. От испуга, темноты, и неловкости он не попадал ногами на ступеньки, а если попадал, то соскальзывал. Капитан Оливер занервничал – пока старик доберется до верха, Рада замерзнет. Выругался крепко, по-морскому и приказал здоровяку Брюсу Маккензи взвалить старика на плечи. Дождался, пока последний матрос выгрузился, шепнул Раде:

— Потерпи еще немного. Когда все успокоится, за тобой придут.

Он лично руководил поднятием лодки на борт, с ней обращались как с хрустальной вазой. Закрепили на штангах. Раду пару раз тряхнуло, несильно, за что матросы получили выговор от Дэвида. Языка она не понимала, но от одного его голоса ей становилось спокойнее, даже когда он ругался. Почему-то верила, что несмотря на треволнения и неопределенность, самое страшное позади.

За последние два дня она пережила столько событий, сколько не пережила за год. В самой смелой мечте не предполагала, что она, чудом оставшаяся в живых цыганская дочь, вместе с Британской флотилией отчалит к далеким берегам.

Что ждет в незнакомой стране? Будет ли она там счастлива?

Непременно будет. Потому что теперь есть кому о ней заботиться. Надежду взяла с собой, одиночество и отчаяние оставила в шалаше.

Нащупала перстень Хуана, который висел на веревочке на шее. На мгновение охватила ее печаль – об отце, о матери. О подружках Миреле и Симе, о большой семье и всей ее прежней жизни, что осталась там, на берегу… Не успела Рада заплакать, как печаль сменилась радостью. А ведь сбылось ее предсказание Дэвиду. И сбылось предчувствие Марии, когда она сказала «будешь просватана».

Значит, суждено ей выжить, хотя привыкать к новой стране придется нелегко.

«Ничего, я выдержу», — уверила сама себя Рада и поцеловала перстень – в нем осталась частичка родителей, которая придавала ей силы. Успокоилась. Вроде, задремала.

Почувствовала — стала замерзать. Шевелиться боялась, чтобы не привлекать внимания моряков, которые бегали туда-сюда по палубе, переговаривались на незнакомом языке.

Наконец, голоса стихли. К лодке кто-то подошел. Чехол откинулся, незнакомый мужской голос шепотом сказал:

— Не бойся, Рада. Я Билл, друг Дэвида. Провожу тебя в его каюту.

Билл помог девушке выбраться на палубу.

Она хотела спросить, где Дэвид, но офицер прошептал:

— Т-с-с, тихо!

Он взял Раду за руку и завел в ближайшую дверь. Прошли через довольно просторную комнату, в центре которой стоял стол и мягкие стулья, по обеим сторонам отгороженные закутки, предназначенные для офицеров. В конце ее стена с дверью в каюту капитана. Каюта пахнула на Раду жаром от пылающей, железной печки. Билл закрыл дверь на засов, опять же шепотом сказал:

— Грейся. Сейчас сделаю чай и бутерброды.

— Где Дэвид? – все же спросила девушка.

— Дэвид скоро вернется. Его и других офицеров вызвал к себе командор. Не волнуйся, Рада, теперь тебе ничто не угрожает. Ты на территории Британской Империи, в полной безопасности, — сказал Билл и отвернулся к шкафу, где лежали заготовленные продукты.

Сказать-то сказал, но сам был далеко не уверен. Женщина на корабле – большой риск. Команда — семьдесят пять человек, все молодые, охочие до женской ласки молодцы. Рано или поздно, узнают о присутствии Рады, последствия чего невозможно предсказать. Поднимут бунт, снесут тонкие перегородки. Ни авторитет капитана их не остановит, ни его оружие.

И вообще. Ее присутствие в любом случае не обойдется без последствий. Для всех участников аферы, в том числе для Билла. Он не жалел, что помог другу, но… лучше бы он этого не делал.

Они   договорились: если девушку удастся доставить на судно, Дэвид немедленно сообщит о ней командору.

Тот не обрадуется. На борт военного фрегата нелегально доставлен человек. За это положено наказание. Факт, что человек – женщина, наказание ужесточит. Сэру Вудстоку предстоит решить ее судьбу, а также судьбу ее помощников. Если он будет не в настроении, прикажет высадить девушку в ближайшем порту,   Дэвида и Билла разжалует, а то и в тюрьму засадит.

Если же на него сойдет нирвана и небесная благодать, то… неизвестно.

В кают-компании командора Вудстока заканчивалось совещание. Докладывал офицер Каннинг, который подвел итоги операции «Реванш»: в заложники взяты двенадцать важнейших представителей городской администрации и трое влиятельных церковнослужителей.

К сожалению, дона Моралеса захватить не удалось. Слуги сообщили, что при первых же выстрелах высокий чиновник прямо в пижаме выскочил из дома и ускакал в неизвестном направлении на лошади без седла.

Несмотря на сбежавшего Моралеса, операцию признали успешной.

Сэр Вудсток поглаживал гладко выбритый кончик подбородка, торчавший между седыми бакенбардами.

— Поздравляю, господа. Я доволен результатом. Акция «Реванш» проведена блестяще. Кроме того, что парализована административная функция, противнику нанесен значительный материальный ущерб. Наверняка есть жертвы среди мирного населения. Но это запишем в побочный эффект, предотвратить который не представилось возможным. С нашей стороны потерь нет. Задание выполнено, в Испании нас больше ничто не задерживает. Сейчас… — Вудсток вынул из карманчика жилета круглые часы в золотом корпусе и на цепочке, — …пять тридцать четыре. Перед поездкой на совещание вы отдали приказ готовить паруса. Не далее чем через час снимаемся с якоря. Ветер зюйд-ост, слабый, но попутный. Отплывем под покровом темноты, оставим торремолинцев в неизвестности о судьбе их высокопоставленных граждан. На этом Военный совет окончен. От имени Его Величества короля Джорджа Первого благодарю за службу, господа. Можно расходиться.

Офицеры, негромко переговариваясь, направились к выходу. Капитан Оливер поднялся, но уходить не поспешил.

— Сэр, можно с вами неофициально поговорить? – обратился он к командору.

— Срочное дело или подождет, пока домой придем?

— Очень срочное.

— Ну… — Командор прикинул: сейчас не время для личных бесед, но пара минут найдется для его лучшего капитана. По мелочи он беспокоить не станет.  – Рассказывай. Коротко.

Дэвид дождался, пока другие офицеры покинули кают-компанию.

— Сэр. Позвольте доложить следующее.

И рассказал о юной цыганке, которую тайком привез на «Смелую Мечту», о печальной судьбе ее табора, о том, что у Рады нет шансов выжить в одиночку в стране, охваченной фанатичной ненавистью к еретикам, иноверцам и колдуньям.

— Рано или поздно ее схватят слуги инквизиции и отправят на костер или замучают в подвалах, — произнес Дэвид, подавляя дрожь в голосе. – А девушка еще так молода…

— …и наверняка привлекательна? – Командор хитро прищурился.

— Слишком красива, чтобы слишком рано умереть.

— Где ты ее встретил, в борделе?

— Нет… На дороге.

— Значит, судьба, — проговорил невнятно Вудсток, скорее для себя, чем для капитана. — Ах, молодежь… – В голосе то ли упрек, то ли сочувствие. — Присядь пока. Подумаю, что мне с вами делать.

Он тяжело поднялся, заложил руки за спину, прошел до другого конца стола, остановился у шкафа со стеклянными дверцами и вперился в них, будто крайне заинтересовался содержимым. Содержимое состояло из винных бутылок, которые лежали крепко в дырках. Их количество чаще пополнялось, чем убывало: хозяин употреблял вино лишь по особым случаям. Сегодня как раз есть повод…

Дэвид опустился на кончик стула – как человек неуверенный, готовый тут же вскочить. Он следил за командором, но встречаться взглядами избегал, чтобы не выглядеть просителем, эта роль военному капитану не подходила.

Как Вудсток поступит с Радой — отправит обратно на берег или разрешит взять с собой? Вопрос жизни и смерти.

Старый морской волк Джеймс Вудсток размышлял. Он много повидал на своем веку, сам совершал необдуманные поступки, но, ни разу не пришло в голову нарушить незыблемый морской закон,  привести женщину на судно.

«Молодой еще, — думал Вудсток, спиной ощущая свербящий взгляд капитана. – Действует эмоционально, нерасчетливо, сиюминутно. Не заглядывает в будущее. Ну что он собирается делать с ней потом, когда прибудет в Плимут?

Он военный офицер, постоянно в экспедициях,  а она? В чужой стране, языка не знает, семьи  нет. Вдобавок цыганка, их нигде за людей не считают. В обществе ее не примут. Будет чувствовать себя изгоем. Там скорее погибнет, чем здесь.

Нет, не вижу смысла брать ее с собой. Надо охладить его пыл, пока беды не случилось. У него под командованием не прогулочный фрегат. Здесь женщинам не место. Какой пример подает подчиненным? Если все начнут подружек на корабли таскать, что получится? Разврат и анархия».

— Ты с ней спал? – спросил Вудсток, глядя в стеклянную дверь шкафа.

— Нет! – воскликнул Дэвид и вскочил. — Что вы, сэр. Я ее всего два раза видел. По берегу гуляли…

— Да ты не обижайся. Я уточняю ситуацию.

«Два раза видел и так влюбился, что ради нее готов на все» — подумал командор. Где-то в глубине шевельнулась зависть: в свою жену Констанцию он так и не влюбился за двадцать два года совместной жизни. Уважал — да, любил – нет.

Спросил:

— Если прикажу высадить ее на берег, прыгнешь следом?

— Нет, — без задержки ответил Дэвид. – Я давал присягу Отечеству, и сдержу. Но…

— Ясно, ясно. Не продолжай. Знаю, что хочешь сказать. «Но всю жизнь буду чувствовать себя предателем.» Или что-то вроде того.

«Романтичные сопли все, — продолжил про себя. — Начитались слезоточивых французских романов про галантных кавалеров и прекрасных дам. Ради дурнушки, небось, не стал бы рисковать карьерой, пусть бы ей трижды грозило сгореть на костре…»

Командор взглянул на отражение в стекле. Молодой капитан стоял, понурившись, нервно царапал пальцем стол. Вудсток вспомнил себя в его возрасте. Как бы он поступил?

«Вероятно, точно так же, — признал честно. – В конце концов, молодость на то и дается, чтобы совершать отчаянные поступки. В моем возрасте на них уже не хватит дерзости. Оливер – достойный офицер и умный человек, от ответственности не уходит, решения принимает взвешенные. Наверняка, все обдумал прежде, чем девушку на борт доставить…»

— Как ты ее на корабль-то провез? – спросил и повернулся к капитану.

— В лодке, под пушечным чехлом. Моя группа завершила задание, отправилась в обратный путь. Они шли медленно, из-за старого кардинала, я бежал. Рада ждала на берегу, недалеко от того места, где причалили лодки. – Немножко приврал, да то не имеет сейчас значения.

«Вот хитрец, и время рассчитал, и чехол прихватил, — усмехнувшись про себя, продолжал размышлять командор. – На большой риск пошел. Значит, по-настоящему она его задела. Что же мне с ними делать-то?

Разлучить? Погубить две судьбы? Отправить девушку на берег, значит, обречь ее на верную смерть, а его – на муки совести. Может и на самоубийство решиться. В его возрасте люди чувствительные, романтичные. Думают только о любви и подвигах».

Вудсток остановился напротив капитана – по ту сторону стола, глянул прямо.  «Красивый парень. И девушка, по его словам, тоже. Отчаянные оба. Да-а-а, любовь и подвиги им подавай… А что в том плохого? Мне вот не до романтики, кости бы не тревожили… Дам молодым шанс. Кто знает, вдруг у них получится».

— Пришел к следующему заключению, – сказал командор и нахмурился – пусть капитан не думает, что он одобряет его поступок. Оливер побледнел, вытянулся в струнку и приготовился выслушать приговор. – Девушку разрешаю оставить. При одном условии. Привезешь ее сюда на время обратного рейса. Будет жить в моей каюте, а я перееду в кают-компанию. При попутном ветре через неделю вернемся на родину, тогда получишь девушку обратно. Надеюсь, доверяешь мне?

— Конечно! Спасибо, сэр.

 

13.

 

Небесные повелители морей и ветров благоволили британцам. Хмурым декабрьским утром, за два дня до Рождества малая флотилия под командованием сэра Вудстока входила в бухту Плимута.

Шкипера, назубок знавшие скрытый от глаз рельеф бухты,   повели суда к восточному устью реки Тэймар, где располагались военные доки Девонпорта. Выстроившись цепочкой, осторожно обогнули остров Дрейка – подойдешь ближе, напорешься на   каменные пики, которые выросли под водой вокруг острова, шарахнешься в сторону – сядешь на мель. Взяли ориентиром   старейший в Британии и все еще работающий маяк на Пике Дьявола, силуэт его знаком многим поколениями моряков и греет сердце так же, как силуэт родного дома. Осталось войти в акваторию Хамоуз, достаточно глубокую для тяжелых кораблей, и встать в док.

Флотилия шла неторопливо. Завидев ее, мелкие суда и прогулочные лодки разбегались в стороны, как сардины, завидевшие акул. Тяжелые баркасы, груженные рыбой с Ньюфаундленда, вином из Прованса, хмелем из Голландии, пенькой с Балтии степенно отходили, уступая дорогу. По берегу понеслась добрая весть.

Возвратиться домой живым и здоровым – удача больше, чем найти сундук золотых дублонов. Моряки выходили на палубу, вглядывались в знакомые картины – пристально, будто желали удостовериться, что вернулись именно в свой порт.

Да, это их родной Плимут, он ничуть не изменился. Вот каменная набережная, круто вырастающая из моря, по ней как обычно бродят толпы праздных, торгующих и ворующих людей, между ними лавируют повозки с мешками и бочками. Дальше стоят склады, сараи, лавки и самые дешевые бордели – туда пойдут матросы для удовлетворения первой нужды. Стены построек потемнели от соленых ветров, пронзительных дождей и полнейшего равнодушия хозяев, убогость их немного сглаживают   чистые, снежные шапки на крышах. Далее — ухоженные жилые дома, а за ними, до самого горизонта расстилается белая равнина, такая же ровная и безбрежная, как море, по которому они приплыли.

С пристани приветственно махали прохожие, вестовые уже побежали в городок, где проживали семьи моряков и офицеров, а сами они с нетерпением поджидали момента, когда сойдут на   землю.

Вот из пролива Плимут

Команда пилигримов

Пошла в поход, отвагою полна.

Такими моряками

Не каждый из монархов

Похвастать мог за чаркою вина!

 

Залихватские песни скоро грянут в прибрежных заведениях, польется серебро в карманы кабатчиков и пиво в глотки моряков.

Офицеры отдали последние распоряжения дежурным и тоже  покинули свои временные жилища.

Капитан Дэвид Оливер приказал денщику собрать вещи, сам поспешил на «Триумф».

Джеймс Вудсток ждал его в кают-компании.

— Ну что, капитан, поход завершен, можешь забирать свое сокровище в целости и добром здравии. Работал ее личным охранником, хе-хе, — пошутил командор. Он удобно расположился в углу  дивана – с подушкой под спиной, другой подушкой под рукой и, вроде, не собирался сходить на берег.  – Ты подожди пока, сейчас ее приведу. – Вудсток с некоторым усилием выбрался из объятия подушек и вышел в соседнюю дверь.

Молодой человек остался ждать, переминаясь с ноги на ногу. Он целую неделю не видел Раду, и не проходило минуты, чтобы о ней не думал. Как она перенесла рейс? Как будет привыкать к новой стране? Не забыла ли она его… А, глупость! Главное – девушка жива. Здесь, в Британии, он не даст ее в обиду.

Послышались шаги. Дверь открылась, Рада в сопровождении командора вошла в кают-компанию. Увидела капитана, вскрикнула по-английски «дорогой Дэвид!» и бросилась ему на шею. Он ее обнял, а сам вопросительно уставился на Вудстока.

— Это я ее научил, — пояснил тот. — Развлекал ее вечерами. Книжки с картинками показывал. Больше всего ей понравился галеон «Пеликан», она даже научилась распознавать бизань и фок-мачту…

Джеймс Вудсток пару мгновений умиленно глядел на обнимавшихся влюбленных, потом сказал:

— Возникает небольшая проблема. На улице холодно. Надо подумать, во что одеть девушку. Ты же не повезешь ее в юбке и кофте через весь город. Это тебе не солнечная Испания. Это наш суровый Плимут.

Молодые оторвались друг от друга, взглянули на командора счастливыми и непонимающими глазами: о чем это он?

— Я говорю, мороз там, — вернул их на землю старый Вудсток. – Девушку надо во что-то теплое одеть. Иначе, пока довезешь до дома, насмерть заморозишь. У меня, конечно, имеются пледы, но в укутанном виде как-то некрасиво показывать родителям невесту. Согласен?

Дэвид кивнул, пожал плечами. Он организовал целую операции по спасению Рады, а позаботиться о теплой одежде в голову не пришло.

Влюбленность затормаживает мозговые функции, Вудсток взял функцию принятия решений на себя.

— Слушай, Оливер. Давай сделаем так. Я напишу записку жене, леди Вудсток. Ты съезди ко мне домой, привези женские вещи, которые она тебе даст. И не задерживайся для объяснений, я потом сам Констанции все объясню, чтобы не ревновала. Да она не ревнует меня уже давно…

Леди Вудсток оказалась понимающей дамой, не задала ни единого вопроса. Из личного гардероба отобрала вещи и передала Дэвиду, в том числе муфточку из белого кролика. Рада оделась, а с муфточкой не знала что делать. Повертела в руках, заглянула внутрь. Дэвид хмыкнул.

— Ничего, научится, — ободряюще сказал командор. – Ну, моя миссия окончена. Передаю девушку под твою ответственность. И желаю счастья!

Вудсток пожал Дэвиду руку, повернулся к Раде. Замешкался.   Как с ней прощаться? Словами – не поймет она, за руку – вроде неудобно…

На этот раз девушка приняла решение за него – подбежала, обняла, что-то проговорила по-испански.

— Что она сказала?

— Что никогда вас не забудет, — перевел Дэвид.

— Очень приятно слышать. – Вудсток улыбнулся и даже порозовел от удовольствия. – Давненько молоденькие девушки не говорили мне таких слов. Ну, удачи вам.

— До свидания, сэр. И спасибо за все.

Только вышли на палубу, в глаза Рады ударил дневной свет, от которого заслезились глаза, лицо обжег студеный ветер, от которого перехватило дыхание. Она остановилась, взглянула перед собой. Заплакала от ветра, но больше от тоски. Место, куда ее забросила судьба, произвело удручающее впечатление: черные постройки, накрытые чем-то белым — резкий контраст с цветистыми пейзажами Испании. Рада не знала, что такое зима, никогда не видела снега.

«Что это за страна такая, черно-белая?» — подумала она.

 

 

 

Эсмей

 

1.

 

Крончестер основали римляне, сделав столицей своих владений на Британском острове. Через четырнадцать веков после ухода здесь все еще виднелись следы их присутствия: стены старых укреплений вокруг города, каменные виадуки через овраги, тропы, выложенные булыжниками — чтобы груженные тяжелыми орудиями телеги не застревали в вязкой, английской грязи.

Римский военный порядок виделся и в планировке улиц, которые не кривлялись и не извивались по-змеиному, а разбегались ровнехонько от крепости, как лучи от солнца. В дальнейшем крепость разрушили, а чтобы не пропадал качественный строительный материал – крепкие, полые кирпичи,   построили на ее месте норманнский замок, еще на пять церквей хватило.

Будучи столицей, Крончестер процветал. Когда же почетное звание передали Лондону, город не сказать, что пришел в упадок, но утратил былой лоск и превратился в такой, как все – тихий, работящий и без больших претензий.

Город стоял на реке Крон, впадавшей через девять миль в море, следовательно, часть населения занималась рыболовством. Другая часть – наземными ремеслами, самым известным из которых было ткацкое. Его привезли и развили ткачи, сбежавшие из Фландрии от религиозных преследований, они кучно поселились на улице, которую впоследствии назвали Голландской. На Датской улице жили и работали гончары, это ремесло освоили викинги, когда бросили бродить по морям. Между ними стекольщики, шапочники, кожевенники, а также самые необходимые  – кузнецы, пришедшие сюда с Корнуолльского полуострова, из Дувра и деревень Эссекса.

Когда люди заняты делом, не остается времени на распри. Самые разные национальности мирно уживались рядом, в том числе цыгане.

Оседлые в отличие от кочевых не соблюдают строго цыганских законов, живут по общепринятым обычаям: говорят на местном языке, ходят в близлежащую церковь, дочерей выдают за соседских парней — не зависимо, уэльсец, голландец или корнуолец, лишь бы специальность имел, чтобы прокормить семью.

Смешение кровей улучшает гены и часто идет на пользу потомкам, производя порой потрясающие образцы внешней привлекательности и внутренней одаренности.

На окраине Крончестера жил Данко с женой Адой. Данко был лучшим в округе кузнецом, ремесло перенял от отца — чистокровного цыгана, женившегося на белолицей датчанке. Сын превзошел отца и стал настоящим мастером, по профессии получил прозвище, и впоследствии его называли Дэн Смит. Жена Ада была четвертым поколением в роду, который начался с красавицы Рады и морского офицера Дэвида Оливера, занималась хозяйством и шитьем.

Жили они в своем доме, к которому с торца примыкала открытая кузница, с задней стороны садик. В нем играла маленькая, черноглазая Эсмей — единственное дитя в семье, любимица обоих родителей. Ада шила дочке красивые платьица, с рюшечками и бантиками, причем с годами их количество не уменьшалось. Когда девочку одевают как принцессу, она ведет себя как принцесса. Эсмей не стремилась овладеть чисто женскими навыками, которые необходимы, чтобы стать хорошей хозяйкой и женой. Стоять на коленях у очага, раздувать огонь? Она же запачкает платье! Рубить мясо, месить тесто, печь пирог? Она же запачкает руки!

Мать не заставляла, отец баловал. Дети чувствуют родителей. Эсмей и в голову не приходило, что когда-нибудь придется оставить отчий дом, выйти замуж. Зачем? Ей так хорошо здесь, счастливо…

Если человеку хорошо, он поет. Эсмей больше пела, чем говорила. Пела везде — в доме, на огороде, в кузнице у отца, на кухне у матери. Прохожие останавливались, заслышав звонкий голосок из раскрытого окна:

— Есть в Ланкашире городок,

А в городке есть дом один,

За что люблю я домик тот?

Что в нем живет красотка Джин.

К пятнадцати годам увлеченность пением у Эсмей не прошла. От постоянных упражнений голос окреп, появились вибрации. Соседи и родственники твердили – у девочки талант. Данко с Адой посоветовались и пригласили учителя музыки, чтобы прослушал.

Мастер Антониус Джобс сорок лет отработал преподавателем музыкального колледжа, скопил кое-какие деньги и, получив небольшой пенсион, оставил должность. Самое время наслаждаться свободным временем, но умерла жена Сибилла. Детей у пары не было, Джобс ощутил заброшенность, стал себя запускать. Неприспособленный к практическим делам, он и не представлял, что надо вовремя ходить к парикмахеру, отдавать в чистку костюм, платить приходящей уборщице и делать еще массу необходимых вещей. Раньше они лежали на жене, с ее смертью утратили важность.

Однажды он шел по улице, навстречу — бывший ученик Гэртон Дрэдвуд, в колледже подававший большие надежды. Мастер Джобс протянул было руку, чтобы остановить его, расспросить, но Дрэдвуд взглянул холодно и бросил, не замедлив шаг:

— Не приставай, бродяга, я по пятницам не подаю.

Как ошпарил. Антониус Джобс поплелся домой, посмотрелся в зеркало. Да, бродяга – заросший, обносившийся, со взглядом человека, не нужного самому себе…

Кое-как привел себя в порядок.

Нашел занятие – давать надомные уроки. Через знакомых узнал о талантливой девочке Эсмей Смит.

Прослушав ее, сказал  родителям:

— У вашей дочери от природы поставленный голос. Поет не совсем в профессиональной манере, но правильно в музыкальном отношении. В том ее изюминка. Ломать ее манеру нельзя, а подкорректировать можно. Ваша цель какая — сделать из нее оперную певицу или… что-то другое?

Слова «оперная певица» Данко ошеломили. Он ни разу в жизни не бывал в театре, но слышал, что артисты – особые люди, небожители, им аплодируют толпы и поклоняются короли, осыпают золотом. Его маленькая Эсмей – артистка оперы? Невозможно представить. Все равно, что из него, кузнеца, сделать графа.

В глазах засветилось уважение к гостю, он мастер, который делает артистов.

— Ну-у, как она сама захочет… — проговорил смущенно.

— Давайте я начну с ней заниматься, потом посмотрим, что получится. Прежде всего надо купить пианино. Позвольте нескромный вопрос, мистер Смит. Имеете ли возможность купить инструмент? Без него, собственно, и начинать не стоит.

Данко прикинул. Имел кое-какие сбережения, предназначенные на ремонт горна — кирпичи осыпаются, пора покупать новые. Горн важен, без него Данко бездельник. Но как же отказать Эсмей, любимой дочке? Пианино – вещь дорогая, даже если неновое… Если договориться и оплатить не деньгами, а работой? Кузнец – мастер нарасхват, хороший кузнец тем более.

— Найду возможность.

— Хорошо, — сказал мастер Джобс и незаметно для себя перешел на профессиональный язык. – У Эсмей слышу задатки очень богатого сопрано. Если удастся его развить до колоратурного, получится уникум. Начнем с азов — с нотной грамоты. Затем, в зависимости от успехов, займемся романсами, будем усложнять репертуар. Перейдем к оперным номерам с пассажами и фиоритурами… – Джобс прервался, заметив, что уважение в глазах хозяина сменилось легким непониманием. Ясно. Увлекся специальной терминологией. С простыми людьми надо проще. – Ну, не будем забегать вперед. Не обещаю, что сделаю из нее примадонну. И вообще. Быстрых результатов не ждите. От многих вещей зависит. Хорошая ли память у Эсмей, есть ли настойчивость… Со своей стороны сделаю все, от меня зависящее.   Дело того стоит. За безнадежный случай я бы не взялся. Если девочка проявит интерес к занятиям, сможет достичь хорошего профессионального уровня.

Слова мастера лишь подтвердили давние подозрения Данко и Ады, что дочка у них невероятно талантливая. Приобрели пианино. Оно походило на невысокий комод из темного дуба, по верхней крышке шла миниатюрная колоннада, передняя стенка была украшена узорами, между которыми виднелся вензель с буквами «А» и «М», в углублении ровным рядом лежали черные и желтоватые клавиши.

К которым Эсмей не воспылала любовью.

Обучаться игре ей не хватало терпения и усидчивости. Вдобавок не видела необходимости каждый день часами упражняться в гаммах. Она охотнее побегала бы на улице, с подружками, или повозилась в саду, поливая пастернак – и то больше пользы. В конце концов, игру на пианино она забросила.

А петь не перестала.

Через два года пожилому Джобсу стало тяжело приезжать два раза в неделю для занятий. Предложил заниматься у него.

Перед родителями встал вопрос — что делать дальше?

Стоит ли продолжать брать уроки? Дочка почти взрослая, вот-вот выйдет замуж. Зачем тратить деньги на дельнейшее обучение, если оно ей, скорее всего, не пригодится. Тем более, учитель не в состоянии приезжать. Искать другого? Нет смысла. Разрешить Эсмей ездить к нему на дом – одной, на другой конец города? Смысла еще меньше. И больше риска. Несерьезно все. Что это за профессия – певичка на сцене? Не для порядочной девушки. Будут чужие мужики пялиться, непотребные вещи предлагать, чего доброго, совратят с пути истинного…

Но Антониус Джобс настаивал.

— У девочки талант, — сказал он Данко в последнее свое посещение. – Его надо развивать. Таких одаренных людей встретишь нечасто. За всю свою многолетнюю преподавательскую деятельность я видел всего два раза. К сожалению, один из учеников получил воспаление горла и рано потерял голос. Второй выучился и сделал отличную карьеру как оперный певец. Гастролировал по Европе. Сейчас живет в шикарном особняке в Лондоне.

Упоминание про особняк слегка поколебало негативный настрой отца. Джобс продолжил:

— Мистер Смит. Грех отказывать Эсмей в праве на выбор. Она хочет продолжать, это благоразумно. И выгодно с практической точки зрения. Никто не знает, как обернется жизнь. Сегодня она при родителях и не знает нужды, а завтра… Вот вы кузнец. Это хорошая специальность. Позволяет обеспечивать семью. Певица – тоже специальность. Своим голосом ваша дочь всегда сможет заработать на кусок хлеба.

Его доводы, а также умоляющие глаза дочери окончательно убедили Данко.

Эсмей приезжала к учителю раз в неделю по четвергам.

Благодаря его мастерству и собственной настойчивости, не свойственной избалованным детям, Эсмей за год освоила основной камерный репертуар для своего голоса и не собиралась останавливаться на достигнутом.

Поддерживая ее жадное желание развиваться, Джобс усложнил программу, которая давно уже вышла за пределы программы музыкального колледжа. Предложил перейти к целиковым оперным партиям.

Неожиданно возникли сложности.

Нетерпеливой, темпераментной Эсмей порой не хватало усидчивости корпеть над нотной партитурой, разучивая длинные  музыкальные куски, тем более на итальянском. Девушке быстро надоедало, и она возвращалась к тому, что получалось легче – коротким камерным песням и романсам.

Но и оперу не забросила. С какой-то упорной настойчивостью, шедшей скорее от инстинкта, чем от сознания, осваивала она первую в жизни сольную партию. И вот уже не легкомысленные матросские куплеты летели из окон дома Смитов, а песня на неизвестном жителям Крончестера языке:

— Vedrai carino se sei buonino

Che bel rimedio ti voglio dar.

E naturale non da disgusto

E lo speziale non lo sa far.

(Ты узнаешь, дорогой, если будешь умницей,

Напою тебя бальзамом, вскрикнешь на всю улицу.

Он без запаха и вкуса, это моя тайна,

Действует он безотказно, это неслучайно…)

 

Мастер Джобс был доволен. На закате преподавательской карьеры удалось ему взрастить и воспитать неординарный талант. Он подумывал прекратить занятия с Эсмей, потому что ничему новому научить ее не мог.

 

2.

 

Наступила осень – промозглая, плаксивая, с ветрами, которые, в отличие от ласковых летних, пробирают насквозь.

Со вчерашнего вечера Данко чувствовал себя нездорово, в голове гул, в спине кол – продуло. Немудрено: кузница примыкала к дому и имела всего одну собственную стену, там, где горн, а с двух других сторон была открыта всем ветрам. Собирался пораньше окончить работу, пойти прилечь, но явился Сэм Сантин, попросил подковать лошадь – завтра поведет ее на рынок, надо в товарный вид привести, заодно кольца на сбруе поменять, а то старые истерлись.

Отказать было неудобно, Сэм — старый знакомый, или даже родственник, к тому же кожевенных дел мастер, нужный человек. Провозился до поздней ночи, пока все четыре копытных рога подточил, гвозди отлил, подковы приделал… Сэм ушел довольный, а Данко пошатнулся, схватился за голову и упал без сознания прямо на наковальню, где стояла форма с раскаленным металлом.

Форма опрокинулась, огненная струйка потекла по полу, наткнулась на брошенный Сэмом ремешок, подожгла его нежным, голубым пламенем. Оно перекинулось на тряпки, другой хлам. Разгораясь, свирепея и краснея от бешенства, огонь подобрался к деревянным подпоркам, на которых держалась крыша кузни. Полез наверх. Уселся сверху кузницы, переполз на крышу дома.

Эсмей с матерью едва успели выбежать на улицу. Родной кров, кузня, сад, сарай с курами и козами горели, кричали, но никто не пришел на помощь.

Вот почему кузнецы селятся поодаль от других жилищ. Соседи стояли, смотрели, крестились и в душе благодарили Бога, что свирепый осенний ветер дул в противоположную сторону.

Вдову и дочь Данко приютил у себя на время Сэм Сантин, он испытывал чувство вины. У него имелось две кровати: побольше — для пятерых детей, поменьше – для него и беременной жены Мирты. Погорелицам предложили два кресла, которые пододвинули поближе к камину, и один плед на двоих.

Ада сидела, глядела на пламя и очевидно отсутствовала. За пару часов, что горел ее дом и ее муж, она изменилась до неузнаваемости: из цветущей женщины превратилась в скукожившуюся старуху. Она не произнесла ни слова с того момента, когда выскочила с дочерью за дверь, сидела неподвижно, будто умерла, и дух ее улетел на небеса, к мужу, а на земле осталась лишь бренная, бесполезная оболочка..

Ее неподвижность беспокоила Эсмей, она пыталась заставить ее шевелиться – брала за руку, терла ледяные пальцы, гладила по щекам. Мать не отзывалась. Эсмей беспокоилась за ее рассудок. И за свой. В одночасье потерять все – повод для сумасшествия. Жалко мать, состарившуюся на глазах, отца, погибшего не вовремя, себя, оставшуюся сиротой. Прошлое кончилось, будущее обмануло, в настоящем горе…

Если сидеть без движения, замучают мрачные мысли. Она вскакивала, ходила по комнате, стараясь ступать тише, чтобы не будить хозяев. Глядела на парализованную горем мать и ощущала себя ответственной за нее. Родители выполнили свой долг перед дочерью, воспитали в любви и достатке, она должна отплатить тем же.

Чем платить? Как?

Нельзя же так – без предупреждения. Она не готова взваливать на себя взрослую ношу, не готова расставаться с детством, там слишком хорошо. Еще вчера утром бегала с подружками к реке, бродила по берегу, искала устричные ракушки, чтобы смастерить браслет. Покопавшись в рыхлой, непросыхающей земле, нашла  керамический осколок, прочла «Флавий». Вероятно, имя гончара, который жил и работал здесь еще во времена римлян. Фантазия разыгралась – как он выглядел? Как жил? Представила его белокурым, белозубым парнем, с сильными руками, замазанными жирной крончестерской глиной. За такого она вышла бы хоть сейчас..

Нет, не сейчас. И никогда.

Заметила почти погасший огонь, подложила дров. Слабенькое пламя сначала неуверенно облизало поленья, потом обняло и, возродившись, радостно затрещало.

Вот так же должна возродиться Эсмей. На печаль нет времени. Теперь ее черед заботится о матери. Да и о себе. Она молода, полна сил. Будет искать работу, чтобы содержать семью.

Что за работу?

Она ничему полезному не научилась.

Кроме пения.

Значит…

На следующий день Эсмей отправилась к человеку, который, как она предполагала, сумел бы помочь.

Антониус Джобс очень удивился, увидев ученицу в необычное для занятий время. Еще больше удивило то, что она, раньше одевавшаяся как принцесса, теперь была в поношенном пальто явно с чужого плеча, которое она не застегнула, а запахнула.

— Можно мне войти? – жалобным голосом проговорила Эсмей.

— Конечно, дитя мое, — пригласил мастер, — проходи сюда, в гостиную.

Он прошел первым, Эсмей следом, присела на краешек дивана. В комнате прибрано, тепло, но неуютно, отсутствует живая женская рука, которая создает милые мелочи – самодельные салфеточки, подлокотнички, занавесочки.

Старый учитель смотрел с тревогой и участием.

— Что случилось, детка?

От его невинного вопроса долго сдерживаемые слезы  с громким всхлипом хлынули наружу, будто из хрупкого сосуда, пронзенного стрелой. Чтобы не пугать мастера, девушка зажала рот рукой, но быстро справиться с рыданиями не смогла.

Джобс лучше разбирался в нотной партитуре, чем в женской психике, растерялся, потом оправился, отправился к столу, налил из кувшина красного напитка, в котором плавали ягоды. Протянул стакан гостье.

— Попей. Это безалкогольный крюшон. Сладкий. Его мне миссис Эванс делает. Она приходит два раза в неделю, помогает по хозяйству. Я, знаешь ли, не приспособлен…- И такая жалоба послышалась в его голосе, что Эсмей замолкла. Действительно. Что она разрыдалась в доме у человека, который одинок и несчастен, может, еще больше, чем она. Она молода и здорова, а он стар. Еще пара лет и все. И не останется на свете ни одного человека, который вспомнил бы мастера Джобса…

Она взяла стакан, отпила. Вкус кисловатый – неприхотливой северной вишни, которая и рада бы налиться спелым, сладким соком, да местный прохладный климат не позволяет, недостаток солнца.

Раньше, дома пила Эсмей густые от сахара, самодельные компоты из малины, ежевики, да нет теперь у нее ни «раньше», ни «дома». И недостаток всего…

Торопливыми глотками допила до дна.

— Вкусно. Спасибо, сэр. – Слезы будто провалились вниз вместе с ягодами. Она вздохнула глубже и свободнее. Удушье в груди исчезло.

Учитель терпеливо ждал. Погладил по плечу, сказал:

— Ну, рассказывай.

Ученица поведала о постигшем горе. Остались они с матерью вдвоем, без крыши над головой, без средств к существованию.  Соседи приютили на время, но сами нищие. Родственников нет. Обратиться за помощью не к кому, кроме как к мастеру Джобсу.

— Сэр, помогите найти работу в театре.

Он подумал, покачал седой головой.

— Был бы рад помочь, дорогая, но ведь у меня нет влиятельных знакомых. Все мои друзья или умерли, или забыли о моем существовании. И я про них забыл. Круг моих интересов ограничен этой комнатой. Утром не забыть полить герань, в пять часов выпить чашку чая с бисквитом. Не представляю, на что ты рассчитывала, приехав ко мне.

— Сама не знаю, — отрешенно ответила девушка. – На вас только  надежда, мастер Джобс. Настала моя очередь содержать семью. Мама от горя ослабла, боюсь, как бы не парализовало ее. Доктор нужен. Лекарства. Нам придется начинать сначала. Искать жилье, покупать мебель, одежду. Ведь все сгорело. – Эсмей всхлипнула, но сдержалась. – Хочу найти работу. Хорошо оплачиваемую. Не прачкой и не уборщицей. Мастер Джобс, пожалуйста, помогите!    Вы говорили, что пение меня без куска хлеба не оставит. В городе два или три театра, но туда людей с улицы не берут. Нужна протекция. У вас наверняка остались знакомые, занимающиеся музыкой. Не могли бы вы меня им представить? Возьмусь за любую работу. Могу петь на сцене, на выездных концертах или за кулисами, озвучивая других актеров. Лишь бы деньги платили. Иначе мы с мамой обречены нищенствовать.

Эсмей горячо сжала руку учителя.

Никто и никогда не смотрел на него с такой отчаянной надеждой, не обращался с такой настойчивой нуждой. Всколыхнулась застывшая от одиночества душа. Ощущение нужности другому человеку Антониус Джобс не испытывал много лет, со дня смерти жены Сибиллы. Если бы Эсмей была его дочерью, кто бы ей помог? Общество жестоко. Любят успешных, а того, кто упал, с удовольствием втопчут в грязь – одним конкурентом меньше в борьбе за жизненные блага …

Девочка права. Надо помочь. Хотя бы попытаться. Иначе талант, который он заботливо взращивал и оберегал, погибнет, не успев расцвести.

Перебрал в уме людей, которых знал в далеком прошлом и  которые сейчас могли бы оказаться полезны.

Таких немного. Точнее сказать, всего один — Нил Огилви, знакомый Джобса еще со времен работы в музыкальном колледже. Подававший большие надежды оперный певец, он в самом расцвете карьеры в одночасье потерял голос. Несколько лет никто ничего о нем не слышал. Потом вдруг увидели в колледже, в качестве преподавателя теории музыки и актерского мастерства.

Но ему быстро надоело.

— Это работа для тех, у кого нет ни таланта, ни амбиций, — заявил Огилви. – Каждый год одно и то же: преподавать новым учениками старые программы. Скучно. Мозги тупеют. Здесь нет профессионального и человеческого роста, а я хочу развиваться.

И ушел.

Говорили – он поступил антрепренером в местный музыкальный театр «Глория», сейчас там директор. Размышляя, старый учитель незаметно для себя взял стакан, из которого пила Эсмей, налил крюшона и, попивая, прошелся по комнате.

«Можно к Нилу обратиться, но вряд ли он согласится взять никому не известную певицу. Слишком высокомерен. Ему приятнее людям отказывать, чем помогать.

Вдобавок Огилви – известный шовинист. Испытывает патологическую ненависть к людям небританского происхождения. Эсмей хоть и нечистокровная цыганка, но… За ее профессиональный уровень я не беспокоюсь. Вопрос: захотят ли рафинированные люди искусства принять в коллектив девушку чужого рода-племени? Очень сомневаюсь».

Итак, ничего обнадеживающего предложить ученице не имеет. Чтобы не видеть ее разочарования, остановился у стола спиной к Эсмей.

— Послушай, девочка, — осторожно начал мастер. Его отказ ее добьет. Надо помягче… – Есть у меня кое-кто на примете, с кем я мог бы о тебе поговорить. Но сразу предупреждаю – воздушных замков не строй. Надежды на успех очень мало. Во-первых, я этого человека знаю весьма поверхностно. Работали в одном месте, очень давно и очень коротко. Не уверен, что он меня помнит. Во-вторых…

Замялся. Говорить про нелюбовь Огилви к инородцам? Пожалуй, не стоит. Слишком сложная материя для ребенка. Повернулся лицом. Все-таки правду надо говорить в глаза, как бы ни была она жестока. Пусть Эсмей привыкает. Жизнь с ней церемониться не будет и уже показала зубы.

– Во-вторых, вот что тебе следует знать. Музыкальный мир – слишком тесное сообщество. Пускают к себе далеко не всех. Внутренние отношения в театре хуже, чем у пауков в одной банке. Закаленные в интригах актеры порой не выдерживают, что говорить про юную, неопытную девушку как ты. Если все-таки попадешь туда, приготовься бороться за себя, чтобы не сожрали.

Эсмей нахмурила брови, упрямый огонек сверкнул в глазах, точно с таким она просила учителя в десятый и двадцатый раз повторить арию, которая у нее не получалась.

Слабакам помогать – только время терять, поддерживать сильных – благородное дело. Теплое чувство шевельнулось у Джобса. Присел рядом, доверительно наклонился.

— Не хотел пугать, но таковы реалии, Эсмей. Судьба заставила тебя повзрослеть в один день. А я обязан предупредить. Беззаботное детство под родительским крылом кончилось. Ты вступаешь в мир, где каждый за себя. Не скажу, что это дикий лес без законов и правил, где первый встречный готов тебя растерзать. Но… почти. Чужим не доверяйся, рассчитывай только на себя. Оступишься, тебя скорее столкнут в пропасть, чем помогут выбраться на дорогу. Я в тебя верю и обещаю похлопотать за свою лучшую ученицу.

— Спасибо, мастер.

Эсмей взяла худощавую руку старого учителя, поднесла к губам. Она была ему благодарна уже за то, что выслушал, поддержал, а получится с его протекцией или нет – покажет будущее.

— Хотела еще спросить. Можно мне приходить к вам, как раньше, на занятия? Первое время не удастся платить за уроки. Но, когда заработаю, все верну.

— Конечно, Эсмей, приходи. Мне приятно тебя видеть. Кстати, деньги на обратную дорогу есть? Ты сюда на извозчике добиралась?

— Нет, пешком.

— В такую погоду? Вот, возьми. – Мастер достал из жилетного карманчика несколько монет. – На первое время вам хватит. Дал бы побольше, но сам живу лишь на пенсион. Сбережения ушли на лечение Сибиллы. Доктор деньги взял, а жену не вылечил… Ну ладно, дело прошлое. Когда придешь в следующий раз, надеюсь, у меня будут для тебя новости.

— Спасибо за все, мастер Джобс.

Эсмей взяла деньги и, попрощавшись, ушла.

Старый учитель сидел неподвижно, не замечая сгущавшейся в комнате темноты и угасающего пламени в камине. Еще одна человеческая трагедия разыгралась на его глазах. Печальное зрелище – принцесса в роли нищенки, но он правильно сделал, что ничего конкретного не пообещал.

Потому что просить помощи у Нила Огилви – так же бесполезно, как просить подаяния у статуи Вильгельма Завоевателя, что на центральной площади Крончестера. Шанс на успех равен почти нулю, «почти» отнесем на счастливую случайность. Высокомерный Огилви не захочет приглашать цыганку в театр, пусть бы она обладала талантом в пять раз большим, чем его сегодняшняя примадонна. Не позволит презрительное отношение к инородцам, которое въелось в его характер, как канифоль в старый смычок.

Шовинизм его был феноменальным даже для коренного англо-сакса.

Зародился он в семье, когда отец Чарльз Огилви, владелец продуктовой лавки, все свои торговые неудачи сваливал на «пришлых», которые «не имели ни малейшего понятия о порядочности». Дети впитывают убеждения родителей. как губка влагу. Нил отбирал друзей строго по расовому признаку. Подростком вместе с соседскими парнями ходил биться стенка на стенку с «кэмпбелами» — детьми переселенцев из Шотландии. В гимназии они третировали еврейского мальчика Джошуа, сына местного портного. Он был полным, добродушным и миловидным как девочка, что совершенно непозволительно в мужском коллективе. В конце концов родители забрали Джошуа из гимназии, а компания Огилви праздновала победу.

Он не пошел по стопам отца, вообще бизнесом не интересовался. Жил высоким искусством и заниматься чем-либо другим считал ниже своего достоинства. Певческий талант обнаружился у него лет в одиннадцать и не пропал после ломки голоса. Старший Огилви не стал силой вовлекать старшего сына в семейное дело, для продолжения его имелись еще трое в запасе. Нанял частного преподавателя мастера Лукаса, который поставил Нилу драматический тенор средней мощности – максимально возможный с его данными. Выучившись, он поступил в театр «Глория» на амплуа друзей главного героя.

Творческая среда была для Огилви, как болото для лягушки. Нет, как небо для журавля. Он и походил на журавля: длинный острый нос, длинные тонкие ноги. Не грешная земля, но высокое небо – это его уровень, его стихия. Закрытый клуб. Не для простых смертных. Тем более не для чужаков.

Для выходца из не самого благополучного района Крончестера  попасть клуб для избранных – свидетельство исключительной одаренности, особого таланта, в наличии которого он сам никогда не сомневался.

Это сладкое слово бомонд… Принадлежность к нему вознесла самооценку Огилви на недосягаемую высоту. Подписав контракт с оперным театром, он выпятил грудь, будто набрал воздуха взять верхнее «до» второй октавы. Переполнило ощущение собственной значимости. Эту значимость он постоянно подчеркивал в общении с людьми, не стесняясь при каждом удобном случае похвалить себя, покритиковать других.

Он развил в себе безграничную презрительность к «плебеям», каковыми считал всех, кто не входил в узкий круг людей высшей расы, наделенных либо артистическими способностями, либо деловыми.

В Огилви мирно уживались две почти противоположные персоны. В своей, богемной среде, он слыл милейшим человеком, остроумным, оригинальным, дружелюбным. За пределами ее превращался в сухого, заносчивого сноба.

Он любил в себе свое высокомерие, считал его признаком высокого интеллекта, всячески выпячивал. Ирландцев, уэльсцев, шотландцев называл «ворами, лентяями, пьяницами», иностранцев априори считал глупее себя. Еще до знакомства с человеком другой расы или из другой страны составлял о нем негативное мнение, которое никогда не менял в лучшую сторону.

Вспоминался Джобсу один случай. В музыкальный колледж должен был прийти новый преподаватель по классу скрипки, выходец из Бельгии мастер Вандерплас. Он был известен как  высокопрофессиональный музыкант, игравший в крупных столичных оркестрах, а также легкий в общении человек.

Нил же, который ни разу не видел Вандерпласа, не разговаривал с ним, не слышал его игры, высказался категорично и без тени улыбки:

— Да, как он может быть хорошим скрипачом? Он же бельгиец!

В колледже он дружил лишь с директором Джорджем Тилбери, с коллегами-преподавателями держал себя начальственно, не имея к тому никаких полномочий. Будучи на двадцать лет моложе мастера Джобса, относился к нему с беззлобной снисходительностью, как к младшему брату-простачку.    При встрече хлопнет по плечу, спросит «как дела?» и, не дожидаясь ответа, пройдет дальше. За все время не обменялись двумя десятками слов.

И перед этим шовинистом, ненавидящим большую часть человечества, хлопотать о цыганской девушке?

Безумная затея.

Старый учитель вздохнул, покачал головой. Поднялся с дивана, прошелся по комнате, заложив руки за спину. Остановился напротив настенных часов, которые унаследовал от матери — с крышей в виде уголка, с колоннами по бокам циферблата и с коротким, пожелтевшим от возраста маятником, качавшимся туда-сюда. Без трех десять.

Джобс подождал. Через три минуты часы зашипели. Из окошка под крышей выскочила птичка на пружине и принялась шустро куковать. Старик считал вслух:

— Один, два, три… десять. Спасибо.

Кукушка щелкнула в ответ пружинкой и спряталась обратно. Она никогда не ошибалась, за то он ее ценил. Еще за верность: после смерти жены она стала его единственной собеседницей и самой надежной спутницей жизни – не заболеет, не уйдет к другому, не умрет. Мастер ощутил нечто вроде благодарности.

Как ни странно, кукушка его развлекла. Почему раскис, заранее настроил себя на неудачу? Времена меняются, люди тоже. Кто знает, что за мысли бродят в голове Огилви, может, жизнь его пообтерла, научила мягче относиться к инородцам. Крончестер испокон веков был городом интернациональным, практически на каждом шагу встретишь человека, говорящего с манчестерским, чеширским или другим акцентом. Если испытывать ненависть к каждому встречному, недолго переполниться ею и лопнуть. У Эсмей акцент почти лондонский, что немудрено —  до столицы отсюда шестнадцать миль, если верить табличке, стоящей возле Норманнского замка. И на внешность она несильно выделяется, лишь на полтона смуглее местных.

С позитивной стороны посмотреть — затея Джобса  не так уж глупа. Тем более, имелся у него один маленький козырь, который собирался использовать в самый последний момент. Умело и во время преподнесенный, он должен склонить Огилви сделать выбор в пользу Эсмей.

 

3.

 

Бывший преподаватель музыкального колледжа и нынешний директор музыкального театра не были ни друзьями, ни врагами.  Встречались случайно, два-три раза в год, когда в театре ставился новый спектакль или камерная программа, и Джобс приходил посмотреть. Завидев Огилви в фойе или коридоре, он вежливо кланялся, а тот, из только ему известных соображений, никогда не проходил мимо, не спросив:

— Как дела, мастер Джобс? Еще не на пенсионе?

Потом, когда старый учитель ушел с работы, Нил чуть изменил вопрос:

— Как дела, мастер Джобс? Уже на пенсионе?

Тот отвечал коротко «нет, сэр» или  «да, сэр». Улыбались и расходились. Шапочное знакомство, но у Джобса теплилась   уверенность, что в случае нужды может обратиться к Нилу напрямую, не прибегая к помощи посредников.

Сейчас как раз такой случай, и откладывать его в долгий ящик нельзя.

Прикинул. Спектакли в театре заканчиваются около полуночи. «Глория» располагается на Центральной площади, ехать до нее от силы десять минут. Если поторопится, застанет директора на месте.

Эх, неприятно, что льет дождь… Отложить поездку до завтра? Но завтра будет то же самое. И послезавтра. У переменчивой британской погоды постоянно одно – плаксивое настроение.

Нет, для Эсмей каждый день дорог, каждый час.

Мастер надел пальто на подкладке, сверху накидку от дождя, на голову шляпу в виде укороченного цилиндра и вышел на улицу. Холодная струя тут же стекла со шляпы за шиворот, пришлось поднять воротник. Не успел Джобс пожалеть, что вышел в темноту и под ливень, как подъехал кэб с двумя горящими фонарями, стоявшими по углам.

— Куда ехать, сэр? – спросил хриплым голосом возница. Он так низко надвинул капюшон, что лицо скрылось в глубине, и показалось – спросил не человек, а капюшон.

— В «Глорию».

— Опоздали на представление, — заметил возница. Наверное, он долго молчал и теперь воспользовался случаем что-нибудь сказать, пусть и совершенно не к месту.

— Мне не на представление. Сколько?

— Обычно два шиллинга. За ночь и дождь возьму вдвойне.

— Хорошо. Поезжай. – Мастер поднялся по двум ступенькам и, усевшись на холодный диван, хлопнул дверцей.

Дождь глухо стучал по потолку, копыта звонко стучали по площади.  Раньше она называлась Конная, потому что там стояли римские конюшни. Потом их снесли, площадь замостили и построили ратушу в виде замка, скучного в архитектурном отношении — в пятнадцатом веке в Британии не строили дворцов. Через улицу от нее начинался квартал торговых и развлекательных заведений, которые стояли стена к стене, имели единый фасад и крышу.

Угловым зданием была «Глория» — серая коробка в четыре этажа. Первый этаж высокий, над ним узкий, прямоугольный козырек, который поддерживали четыре коринфские колонны – ребристые, с украшением вверху в виде лавровых веток. Козырек по краю огораживал низкий, колоннадный парапет. Впереди первой и четвертой колонны стояли два фонаря, обозначавшие вход в театр.

Над входной дверью арочное окошко в виде половинки цветка с лепестками как у ромашки, по бокам высокие окна. В простенках  афиши спектакля, идущего в театре в данный сезон. Над каждой афишей вывешивали флаг, обозначавший сюжет: черный – трагедия, белый – комедия, красный – фантазия или историческая драма. Эта традиция пошла от первого городского театра «Друри Плейн», который стоял на том же самом месте, а потом сгорел.

При строительстве «Глории» применили больше камня, чем легковоспламеняющегося дерева, внутреннюю планировку   оставили прежней. Зрители входили в холл, прихорашивались перед зеркалами, прохаживались вдоль стен, осматривая картины по сюжетам спектаклей. После колокольчика, возвещавшего о скором начале, проходили зал, над которым висело знаменитое шекспировское изречение «Весь мир – театр». Из холла налево буфет и административные комнаты, направо – опять буфет, далее узкая лестница, ведущая на галерку, туда самые дешевые билеты и отдельный вход с торца здания.

У правой стены парадная лестница к балконам, которые по первости выглядели примитивно и опоясывали зал от одного края сцены до другого сплошной полосой. Потом им придали более презентабельный вид — разделили на отдельные кабинки и украсили занавесями. Для особо почетных гостей оборудовали особо комфортабельный кабинет, отделали бархатом, в центре  поставили кресло, похожее на маленький трон — с мягкими подлокотниками и высокой спинкой.

Второй и третий этажи были полностью приспособлены к нуждам зрителей, чтобы они и в антракте не заскучали — буфеты, комнаты для бесед, чтения газет, настольных игр. Здесь сновали слуги с напитками и сладостями, играли скрипачи, по воскресеньям  камерные трио.

Четвертый этаж был полностью посвящен нуждам театральным. Налево помещения для актеров: игравшие главные роли имели отдельные гримерки, остальные теснились в общих. Далее шли костюмерные, швейные комнаты, студия художника и прочие. Технические помещения, склады для декораций, продовольствия, инструментов – в подвале.

«Глория» считалась в графстве Эссекс если не лучшим музыкальным театром, то в числе первых пяти. В Крончестере делила первенство с «Павильоном», которым руководил Томас Эйкборн.

Кэб остановился точно между двумя фонарями, за которыми туманно просматривался фасад театра. Из окон лился свет, казавшийся особенно ярким и приветливым в дождливой ночи. Мастер Джобс расплатился и побыстрее юркнул под козырек, походя заметив черный флаг и афишу: седовласый старец, сидящий на троне, склонился над телом белокурой девушки, вдали пасторальный английский пейзаж – холмы, леса, крыши деревенских домиков. «Король Лир».

Заслышав звук подъехавшей кареты, вышел швейцар, одетый по-военному строго: зеленый камзол, золотые эполеты, золотая  перевязь на груди, на голове цилиндр. В его обязанности входило встречать и провожать зрителей, услужливо придерживая дверь. Было поздно, новых посетителей он не ожидал, зашел погреться в холл и нечаянно заснул, он обладал счастливой способностью засыпать стоя, при свете и громкой музыке. Он отчаянно моргал, пытаясь вернуться в проснувшееся состояние, но еще не совсем получалось. Посмотрел на вошедшего с испугом – вдруг большой человек, знакомец директора, заметит сонную рожу, нажалуется… Ох, нет. Вроде обычный зритель. Припозднился. Надо его предупредить, что опоздал, пусть лучше в другой раз приходит.

— Спектакль заканчивается, сэр.

— Неважно. Директор на месте?

— На месте, сэр.

— Где его кабинет?

— Где всегда. Идите по коридору, там увидите, сэр, – ответил швейцар и повел рукой. Следовало бы сказать: четвертая дверь налево, но он не различал направления и в счете был не силен. На всякий случай добавил: — Приятного вечера, сэр! – Его приучили быть вежливым.

— Спасибо.

Мастер Джобс миновал входы в партер, перед которыми стояли лакеи в белых париках, позади них слышалась трагическая музыка, и бухал большой барабан, в среде музыкантов его именуют «бочкой». Поворот и дверь с табличкой «Директор театра Н.Огилви, эсквайр». Раньше титул «эсквайр» давали рыцарям за выдающиеся заслуги на благо отечества. Теперь, когда великие войны закончились, его дают за меньшие достижения – высокую образованность и принадлежность к хорошему обществу.

Дверь стояла приоткрытой, изнутри доносился разговор.

— Эйкборн опять свинью подложил, — досадливо проговорил мужской голос с безупречным средне-английским выговором. Джобс узнал Огилви. – Мало того, что переманивает моих лучших певцов. Недавно придумал совершенно потрясающий трюк. В «Макбете» в сцене битвы использует настоящую пушку для звуковой правдивости. Зрители в восторге. Валом валят в «Павильон». А я страдаю от недоборов.

— Дорогой мой Огилви, — ответил вкрадчивый, спокойный голос. Такие бывают у людей, довольных собой и жизнью. – Поставьте и вы пушку. Или две.

— Я бы поставил, но не хочу повторить судьбу шекспировского «Глобуса». Им повезло, что стояли отдельно, и обошлось без жертв. А если мы загоримся, превратится в пепел весь квартал. Не могу взять на себя ответственность за жизни десятков людей только из-за желания сделать сцену по-эффектней.

— Знаете что. У меня есть один знакомый механик, мистер Брэд. Гений! Леонардо да Винчи наших дней. Он вам поставит аппарат, который натурально сымитирует и пушку, и гром с дождем в придачу.

— Придется перестраивать подвал. Дорого. Я недавно сцену отремонтировал. С помощью меценатов и спонсоров. Не посмею обращаться к ним еще раз в этом году…

— Но вы же хотите конкурировать с Эйкборном. Без затрат не обойтись.

— Он, конечно, берет по высшему тарифу, ваш мистер Брэд? — проворчал Огилви.

— Давайте подойдем к проблеме по-деловому. Вы размещаете у меня заказ на ремонт помещения, я даю вам скидку. Идет?

— Идет. Еще виски?

— Нет, спасибо. Пора домой. Эмма ждет.

Разговор был закончен, послышались приближающиеся шаги. Джобсу стало неловко, что подслушивал. Заметался, придумывая – отступить назад и сделать вид, что только подошел, спрятаться за шторой или…

Успел лишь поднять руку — вроде, собрался постучать, когда дверь распахнулась. Из комнаты вышел толстячок с сигарой между пальцами и такими налитыми щеками, что они перевалились за стоячий воротничок и повисли двумя розовыми мешочками. За ним сам Нил Огилви.

— Ордер выпишу завтра же… — сказал он и тут заметил старого коллегу. — Как дела, мастер Джобс?

— Я хотел бы с вами поговорить, мистер Огилви.

Тот помедлил секунду.

— Хорошо. Проходите в кабинет. Сейчас провожу сэра Вайтенгоу и вернусь.

— Спасибо.

Джобс остался стоять в коридоре, обдумывая, с чего бы начать – с прелюдии или напрямую? Время позднее, Огилви – человек занятой, к долгим разговорам не расположен. Лучше сразу приступить к делу.

Директор действительно скоро вернулся и пригласил бывшего коллегу в  кабинет. Там висело голубое облако сигарного дыма и пахло кисло, как в помещениях, которые редко проветривают. Тепло и свет поступали от камина и четырех стоячих, трехсвечовых канделябров с ангелами на аляповатых ветках, они не подходили тонкому вкусу хозяина кабинета и были явно взяты из бутафории. Перед камином стояли два кресла, между ними столик с двумя пустыми бокалами и початой бутылкой, содержимое которой сияло от близкого огня.

Хозяин кабинета пригласил гостя сесть, сам устроился в другом кресле, откинулся на спинку, закинул ногу на ногу и сложил пальцы домиком. Выпить не предложил — так далеко не распространялась его вежливость к нижестоящим. Выкладывай побыстрее свое дело и убирайся.

— Так что же привело вас в такую ненастную погоду и такой неурочный час в мой театр, мастер Джобс? – спросил, глядя на прыгающее по дровам пламя.

— Некоторое время назад я слышал, вы искали певицу  на роли молодых девушек, служанок, подруг главной героини. Короче, на второстепенные роли, но первостепенного качества. У меня как раз есть подходящая кандидатура, если вы еще никого не нашли.

— Меццо-сопрано? – быстро спросил Огилви и повернул голову к собеседнику.

Заинтересовался – хороший знак.

— Глубокое меццо. Широкий диапазон. Бархатистый голос, мягкий, чувственный. Подходит и для опер, и для камерных концертов. Любовная лирика удается ей просто потрясающе. Можете мне поверить, как профессионалу. Сам занимался с ней последние четыре года.

— Высший предел?

— На терцию ниже драматического сопрано. Лучше всего звучит от ля малой октавы до ля второй.

— Сколько ей лет?

— Скоро восемнадцать.

Отлично. — Огилви качнул головой и слегка улыбнулся. — Мне не нужны старухи на роли молодых. Вашей рекомендации достаточно, мастер Джобс. Готов ее послушать. Пусть приходит во вторник к двум. – Огилви вытянул ноги, протер пальцами лицо, как человек, решивший последнюю проблему дня и заслуживший отдых.

Джобс не спешил прощаться. Требовалось осветить один щекотливый вопрос, чтобы избежать неприятных сюрпризов в дальнейшем.

— Есть одно маленькое «но», — неуверенно произнес он.

— Какое  «но»? Они никогда не пела с оркестром? Не беда. Я сам научу ее попадать в ритм. За пару репетиций научится вовремя вступать.

— Нет, другое. Не знаю, важно ли для вас… Но утаивать не хочу. Девушка не совсем британского происхождения. Вернее, э… совсем э… небританского. – Мастер заволновался и стал запинаться. Ответственный момент: если Огилви не изменил своего отношения к иностранцам, у Эсмей нет шанса.

Джобс сделал паузу, внутренне собрался. Два раза кхекнул в ладонь, прочистил голос, чтобы не мямлить.

— Моя ученица родилась в Крончестере, и ее родители тоже. Разговаривает без акцента. Лишь по внешнему виду отличается от местных девушек. Я бы сказал — в лучшую сторону.

Директор насторожился. Лицо окаменело, улыбка тотчас слетела с губ. Пальцы побарабанили по подлокотнику кресла.

— Кто же она? – спросил сухо.

— Цыганка. Наполовину. По отцу. Они из оседлых.

«Только цыганок мне в театре не хватало, — раздраженно подумал Нил, — Своих дураков некуда девать. Начнет из себя прорицательницу строить, всю женскую половину труппы с ума сведет. Они падкие на гадания и прочие фокусы».

Встал, заложил руки за спину, поднял подбородок так, что его острый журавлиный нос нацелился на гостя.

— Я забыл, — сказал сухо-официально. — Недавно прослушивал племянницу нашего виолончелиста. Многообещающая певица. Думаю, в ближайшее время она начнет репетиции и займет свободное место. Других вакансий у меня нет. Простите, мастер, помочь ничем не могу.

«Так я и знал, он ни на йоту не переменился», — пронеслось в голове Джобса. Время выложить припасенный козырь.

— Мистер Огилви, — проговорил и тоже поднялся. — Вы сказали, что полностью полагаетесь на мои рекомендации. Так вот. Со всей ответственностью заявляю, что в профессиональном плане Эсмей подготовлена лучше ваших ведущих певиц. – Смелое заявление. Огилви недоверчиво поднял брови, но промолчал. – Моя протеже – настоящая находка для музыкального театра. Помимо исключительных голосовых данных, обладает яркой, притягивающей взгляд внешностью, что большой плюс на сцене.

— Не подойдет на роль беловолосой Корделии… — вставил Нил.

— Зато подойдет на роль Реганы! – горячо возразил Антониус Джобс. Не совсем вежливо получилось, но бояться нечего, отказ он уже получил. — Кроме того, что Эсмей чрезвычайно красива и артистична, она скромна, доброжелательна, умна.

— Не видел еще умных гадалок…

— Она не гадалка, сэр. Она из уважаемой семьи. Отец работал кузнецом, мать портнихой. Но… случилось несчастье, о котором не буду сейчас распространяться. В этой связи готова работать за любые деньги, позволяющие не умереть с голода. – Козырь, заготовленный заранее. Другой козырь он придумал, когда подслушивал. — Впрочем, не буду далее настаивать. Первоклассной певице всегда найдется место в театре, в «Павильоне» например…

— Не спешите в «Павильон», — перебил хозяин кабинета и опустил острие носа к полу.

«За любые деньги» звучало заманчиво, упоминание о конкуренте разожгло ревность. Огилви был убежденный шовинист, но еще более убежденный делец. Почуял выгодную сделку. Приняв протеже старого мастера, он убил бы двух, нет, трех зайцев. Первое: получил бы певицу — неплохую, если верить Джобсу, а не верить нет причин, за бездарность он не стал бы хлопотать. Второе: отыграл бы на ней свое глубочайшее презрение к чужакам, чувствительно ущемив в гонораре. Третье: сэкономленные деньги положил бы себе в карман.

Унижение других – бальзам на душу высокомерности.

«Воспользуюсь ее семейными обстоятельствами. Возьму на полный рабочий график, платить буду полставки, а то и треть. Как штраф за ее «неудачное» происхождение».

Довольный собственной находчивостью, Нил улыбнулся про себя. Да, пожалуй, стоит прослушать эту самую «Эсмей». Кроме будущих выгод, любопытно посмотреть на диковинку — цыганку в Британии. Откуда они здесь? Он не видел цыган в жизни, но слышал от кого-то, что есть среди них прирожденные таланты, которые не уступают профессионалам.

Мастер следил за выражением его лица. Оно оставалось непроницаемым, но факт, что Огилви надолго задумался, обнадеживал. Кажется, его козыри сработали. Жадность Нила сыграет Эсмей на руку. Опасаясь преждевременно радоваться, старый учитель терпеливо ждал.

Наконец, взгляд Огилви ожил, на губы вернулась прежняя сухая улыбка.

— Мастер Джобс, вы меня убедили. Согласен прослушать ваше юное дарование. Приводите ее в следующий понедельник к двенадцати.

День встречи Огилви выбрал с расчетом. В труппе отлично знали о его «особом» отношении к небританцам. Если директор на виду у всех пригласит для прослушивания «инородную» певицу, потеряет лицо, даст пищу для разговоров. Что нежелательно. А понедельник — выходной, артисты и служащие отдыхают, кроме швейцара на входе, который одновременно выполняет функции сторожа, но он не в счет. Огилви не подвергнет риску свою «чисто богемную» репутацию и ничего не потеряет. Ну, разве четверть часа на прослушивание.

В другое время не согласился бы и не такую мелочь, но театр находился в кризисе. «Глории» срочно требовалась новая кровь. Примадонна и большинство других актрис были в возрасте «далеко за тридцать», новых талантов не находилось. Для сохранения высокого уровня и расширения репертуара следовало хотя бы раз в три-четыре года принимать молодежь, а старых актеров переводить на второстепенные и разовые роли. Так театр уберегает себя от застоя: новые таланты вносят оживление в труппу, помогают идти в ногу со временем, старые сохраняют традиции, передают мастерство.

Это в идеале.

На деле обстоит иначе. Хорошие певицы рождаются не каждый год, а меццо-сопрано с широким диапазоном, и того реже. Провинциальному театру найти такую почти невозможно — они и в столице нарасхват.

Проблема в том, что, несмотря на хорошие доходы, успех у публики, цветы и аплодисменты, женщины неохотно идут на сцену. Даже веяния эмансипации, которыми отмечено начало девятнадцатого века, не спасают ситуацию. Старые предрассудки и патриархальные настроения не позволяют отцам семейств отдавать дочерей в актрисы даже при наличии несомненного таланта. До сих пор игра в театре считается уделом дешевого пошиба дамочек, не сумевших устроить личную жизнь.

Дефицит профессиональных певиц усугубляет междоусобная, обще-европейская конкуренция, в которой континентальные театры имеют преимущество перед островными. Едва получив известность на родине, талантливая молодежь мечтает о контракте с такими грандами оперного искусства, как Ла Скала в Милане или Гранд Опера в Париже.

И их трудно осуждать.

Огилви знал по себе. Он два сезона отработал в Венской Королевской Опере, в роли троянца в опере «Идоменей». Остался бы еще на десять, согласился бы на самую ничтожную роль – слуги со словами «кушать подано» или вообще без слов. И гордился бы больше, чем исполняя Гамлета в театре «Глория». Потому что не сравнить. Там – высокое искусство перед искушенными ценителями, там пол, по которому ходил сам Моцарт, пыль, которой он дышал. А что здесь? Чванливая, разодетая публика партера, которая приходит не спектакль посмотреть, а себя показать. На балконе во время представления откровенно зевают и рассматривают в лорнет зрительный зал. Галерка шумит и кидает апельсиновые корки на сцену, если тенор «сегодня не в голосе» по их мнению. Кому показывать высокое искусство?

Ах, отвлекся…

Честно признаться, выбирать не из чего. Если девушка, за  которую хлопочет Джобс, поет нефальшиво и на слух отличит до от ре, придется переступить через принципы – но с максимальной пользой для себя.

«А с каких это пор старый мастер занимается протежированием молодых актрис?» — мелькнула неожиданная мысль. Нил собирался еще минут пять поболтать из вежливости, как в деверь постучали. Служащий доложил, что прибыл «мистер Ваучер, художник по декорациям».

— Не смею вас дольше задерживать, — сказал догадливо Джобс.

Миссия его успешно завершилась.

С легким сердцем он отправился домой. Слушал стук дождя по крыше кэба и удивлялся: шовинист Огилви согласился прослушать Эсмей, заранее зная, что она цыганка. Есть надежда, что он ее примет, и девушка сможет обеспечивать себя. Больших денег не заработает, старый учитель не обманывался на этот счет, но от голода они точно не умрут.

Все-таки делать добро – самая приятная вещь на свете. Ради этого стоит жить.

Мастер Джобс был доволен. Он не замечал ни трясущегося по ухабам кэба, ни сырости, заползавшей за воротник. В четверг Эсмей придет на занятие и услышит хорошую новость. Только бы с ней ничего не случилось за два оставшиеся дня. Из жизни ее исчезла привычная стабильность, всякое может произойти: она передумает брать у него уроки, найдет какую-нибудь работу, попросту забудет о своей просьбе. Или срочно выйдет замуж…

Эсмей явилась в назначенный день и без опозданий.

Когда сняла пальто, учитель заметил на ней невзрачное коричневое платье, в котором была в прошлый раз.  «Непорядок, — отметил про себя. – Если она в наряде престарелой экономки предстанет перед Огилви, мои усилия  окажутся напрасными».

Нил Огилви не раз повторял: актриса должна уметь себя «преподносить». Эффектное появление — это прежде всего костюм. Девушка, привыкшая одеваться как серенькая монашка, не сыграет достоверно роль дамы из высшего общества. Конечно, важно умение перевоплощаться, но внешний вид едва ли не важнее. Ярко одетая героиня уже приковывает внимание зрителей, а если она еще и талантлива, успех обеспечен. Ее портреты будут украшать афишные тумбы, она будет пользоваться любовью публики и снисходительностью руководства. Ей легче простят огрехи в пении, чем огрехи в костюме. Почему? Потому что женщинам, умеющим себя «преподносить», покоряется мир.

Эсмей жизненно важно с первого взгляда понравиться Нилу Огилви, поразить его. Не вычурным нарядом, для того у нее попросту нет денег, но умением одеться так, что под дешевым платьем будет видна королева.

Ей следует поменять гардероб.

— Твоя мама умеет шить, я слышал? – как бы между прочим, спросил мастер Джобс.

— Да, она по шитью мастерица. В детстве мне платья не покупала, сама шила или переделывала из своих. Получались, как новые.

— Отлично. Я тут подумал. У тебя сейчас нет возможности    приобретать платья. А у меня их два сундука. От жены остались. Многие как новые. Красивые. Жена модница была, любила приодеться. Теперь не знаю, что с ее вещами делать. Пойдем-ка, выберешь себе пару-тройку, а мама подгонит по фигуре. Платить не надо. Они мне не нужны, только место занимают. Выбрасывать жалко…

Учитель взял подсвечник с одной свечой и повел Эсмей в дальний угол комнаты, где стоял сундук – потертый, в металлических обручах, такой старый, что вполне мог принадлежать славному пирату Генри Моргану. Спереди из него торчал стержень с узорной головкой. Мастер Джобс повернул его и откинул крышку.

— Здесь самые новые вещи, некоторые Сибилла надевала всего один раз.

В сундуке лежали аккуратно сложенные женские принадлежности: платки, шали, платья различных цветов и фасонов. Эсмей было неудобно долго копаться в чужих вещах, она взяла первые попавшиеся и сложила в кожаную дорожную сумку, тоже предложенную мастером.

— Ну вот, с одним вопросом разобрались, — проговорил он, опустил крышку сундука и повернул ключ в обратную сторону. – Теперь другой, поважнее. Ты, наверное, думаешь, с какой стати старый учитель озабочен твоим внешним видом?

А вот с какой.

Я ходил к директору музыкального театра «Глория» мистеру Огилви. Он мой старый знакомец. Согласился тебя прослушать.   Ничего конкретного не обещал, но это шанс. В понедельник в двенадцать поедем к нему на встречу. Детка, — мастер сжал локоть девушки,  — тебе нужно произвести на него впечатление.

— Да, понимаю. – Глаза Эсмей оживленно заблестели. – А что именно ему требуется — голос, репертуар?

— Нам повезло. Требуется именно такой голос, как у тебя: богатый меццо-сопрано с возможностью исполнять сопрановые партии. Должна хорошенько подготовиться, чтобы в понедельник показала себя с лучшей стороны.

— Ах, мастер Джобс, спасибо вам за хлопоты. – Эсмей едва сдержала порыв расцеловать щеки старого учителя. Взяла его руку, прижала к губам. – Так хочу понравиться мистеру Огилви! Для нас с мамой очень важно. Мы не можем долго оставаться у соседей. У них самих каждый пенни на счету. Мы, конечно, помогаем им по хозяйству. Но слишком долго пользоваться их добротой нельзя. Ой, волнуюсь…

— У тебя получится, Эсмей, я уверен. Давай сегодня прорепетируем подольше, чтобы тебе в понедельник легче распевалось.

Вернулись в гостиную, Джобс сел за  рояль.

— Самая популярная меццо-сопрановая партия на данный момент – крестьянка Церлина из «Дон Жуана». Ты ведь любишь Моцарта?

— Очень.

— Что ж. С него и начнем.

 

4.

 

Мастер Джобс постучал. Дверь открыл тот же самый швейцар в той же самой ливрее, поздоровался и сказал:

— Господин директор ожидает вас в зале для репетиций.

Посетители прошли в холл, и Эсмей невольно остановилась. Она никогда прежде не бывала в театре, при одном этом слове ей представлялось нечто великолепное – огни, музыка, богато одетая публика. Сейчас здесь темновато и пусто, но не имеет значения. В свете, льющемся из высоких окон, завешенных волнообразными гардинами, просматривалась лестница с резными перилами, картины в рамах по стенам, огромные зеркала. Пахло не едким дымом от сырых поленьев и не жареным луком, как в домах ремесленников с окраины Крончестера, здесь стоял особый аромат – удовольствия, непринужденности, праздника.

Люди, которые приходят в театр – счастливейшие на земле, они здоровы и беспечны, ведь больному не до веселья. Люди, которые выступают для них – еще счастливее, они тоже здоровы и беспечны, ведь больному не до игры. Вдобавок они обладают талантом, который редкость.

Дух театра проник в Эсмей и будто отравил ее – в хорошем смысле. Захотелось остаться здесь навечно, стать своей среди тех, кого еще не видела, но уже прочувствовала, представила и полюбила. Захотелось стать такой же счастливой и беззаботной, как они — живущие не приземленными проблемами, а высоким искусством.

Учитель понимал ее состояние, но следовало поторопиться. Тронул за локоть, показал на лестницу. С каждой ступенью, поднимавшей Эсмей наверх, сердце колотилось сильнее. Верилось и не верилось. «Неужели этот волшебный мир откроет для меня свои двери? Что за особенные люди его населяют? И какими   качествами надо обладать, чтобы войти в него?»

Перед дверью в репетиционный зал мастер Джобс остановился.

— Не робей, дорогая. У тебя есть все данные, чтобы выступать на сцене. Заявляю со всей ответственностью. Не потому, что ты моя ученица. Оцениваю объективно. На основании многолетнего опыта.

Нил Огилви собственноручно открыл им дверь, жестом пригласил войти, сам отошел к роялю и скрестил руки на груди. Когда учитель представил Эсмей, он лишь небрежно кивнул, издали рассматривая ее оценивающим взглядом. «Так я и думал. Серая монашка – шляпка не первой свежести, бесформенная накидка до пола, испуганный взгляд. Еще не раскрыла рот, уже понятно, что потеряю время. Минус ей. Ну ладно, потерплю минут пять-десять»…

— Вы ведь из испанских цыган? – спросил директор не из интереса к ее происхождению, а услышать – как звучит ее разговорный голос.

— Мои предки оттуда, испанским владею, как родным, — ответила Эсмей. Она заметила его изучающий взгляд и почувствовала себя неловко, будто она товар, который осматривают со всех сторон перед покупкой.

«Выговор четкий, слова не глотает, иностранного акцента нет, занесем в плюс, — отметил Огилви. — Испанский язык похож на итальянский. Если ей повезет попасть в труппу, будет легко разучивать партии в операх Керубини и Монтеверди. Но до «попасть в труппу» ей далеко, пока счет один-один».

— В семье пел кто-нибудь?

— Пела бабушка. И мама. Но у нее потом голос сел.

— Что хотите мне показать? – спросил с такой холодной незаинтересованностью, вроде заранее знал – что бы она ни исполнила, ему не понравится.

На самом деле это был психологический трюк. Если девушка слаба характером, от его холодности сникнет, разволнуется, провалит номер. Если сильна, наоборот – разозлится, воспрянет, споет «на бис». Слабаки ему не нужны, они на сцене теряются от каждого шороха и кашля, да и в труппе им не выжить, там ядовитый гадюшник и каждый за себя.

— Мы с мастером Джобсом подготовили арию Церлины.

«Если она собирается петь кокетку Церлину в этой ведьмаческой накидке… О!» Не успел Огилви додумать, как раскрыл рот и замер. Перед ним стояла… не серая монашка и не цыганская девушка, а дама высшего света. Старая шляпка слетела  на пол, накидка отправилась вслед. Девушка осталась в платье, в котором не стыдно было бы явиться на бал к бургомистру — с глубоким, но не вульгарным, вырезом на груди, из тонкого муслина цвета жирных сливок, который выгодно оттенял гладкую, смугловатую кожу. Сразу под грудью, опоясывая стан, шла широкая, атласная, синяя лента, такая же на концах рукавов, которые у плеч имели форму фонариков, к запястьям сужались. Через левое плечо перекинут синий шарф, длинный, до самого пола. Волосы сзади подобраны, спереди спускаются завитыми локонами до плеч. Стройна, живописна – хоть статую весталки ваяй.

Эсмей кивнула мастеру, который уже устроился за роялем, и запела:

— Ты узнаешь, дорогой, если будешь умницей,

То, как действует бальзам, вскрикнешь на всю улицу…

Нил Огилви слушал, и досада его душила. «Ну почему, почему такой ангельский голос достался безродной цыганке, а не простой эссекской девушке, ведущей родословную от рыбака, ловившего устриц в Кроне еще во времена противостояния парламента и роялистов? Конечно, в артистизме ей не откажешь. Ишь кокетничает глазами, черными и блестящими, как черносливы. Пронзает до костей. Ведьма.

Возьму!

Сам займусь ее огранкой. Предстоит многое освоить: актерское мастерство в первую очередь, поведение на сцене, умение петь под оркестр и тому подобные вещи. Ничего. У нее получится. Сразу видно – девушка с характером. И талантом. Остальное придет с опытом».

Он попросил ее спеть еще пару романтических песен, хотя уже принял решение.

Затих последний аккорд. Мастер Джобс убрал руки с клавиатуры и положил на колени, Эсмей теребила конец шарфа. Учитель и ученица с двух сторон уставили на директора вопросительные взгляды.

Тот высказываться не торопился. Любитель театральных эффектов, он держал паузу, показывая свою значимость, грея тщеславие. По-прежнему со сложенными перед грудью руками,  медленно прошелся по комнате, склонив голову, как бы раздумывая.

— Ну, что ж, неплохо, — произнес он наконец. – У вас голос, ласкающий слух, многообещающий. Если над ним хорошенько поработать, будут удаваться и драматические сопрановые партии. Мне как раз такой нужен. Поздравляю, вы приняты.

Эсмей ахнула и закрыла лицо шарфом, скрывая слезы радости,  хлынувшие из глаз. Размазала их по щекам, подбежала к учителю,  обняла.

— Мама будет счастлива. Спасибо, мастер Джобс.

— Не за что, дорогая. — Он ласково похлопал ее по спине. – Я ничего особенного не сделал. Помог немного. Благодари себя. И мистера Огилви.

— Спасибо, мистер Огилви.

Нил едва кивнул в ответ. Он уже прикидывал условия будущего контракта. В самом начале он собирался ее дискриминировать во всех, положенных актрисе, выплатах – сократить наполовину.   Цыганка неопытна, все равно согласилась бы.

Но.

Теперь, когда увидел и услышал ее, первоначальное намерение изменил. Юный возраст, очевидный талант и полнейшая беззащитность Эсмей тронули директора «Глории». Нелишне было бы поинтересоваться ее обстоятельствами — действительно ли они плачевны, или то был трюк хитрого Джобса, чтобы подвинуть его, Огилви, ее прослушать?

— Позвольте спросить, мисс…

— Смит.

— …мисс Смит. Что за семейные обстоятельства у вас случились? Почему потребовалось срочно искать работу?

— Наш дом сгорел дотла. И папа погиб. У нас с мамой ничего не осталось. – Голос Эсмей дрогнул. В горле встал противный комок.

— Сочувствую.

Да, горе серьезное. Огилви ощутил некое подобие жалости к юной цыганке, и сам на себя удивился. Он никогда не испытывал милосердия к другим людям, тем более к инородцам — они существа второго сорта. Все человеческое им чуждо, как собакам, бродящим по улицам.

«Неужели я становлюсь сентиментальным? Долгая жизнь в театре подействовала. Или… настроение, в которое она меня ввела своим пением. Осторожно, Нил. Не распускай слюни на молодых девушек, они дорого обходятся», — предупредил он себя, но условия слегка смягчил.

— Итак, мисс Смит, предлагаю вам контракт на два сезона с возможностью продления. Помимо ежемесячного жалования, нашим артистам частично оплачивается жилье и один раз в день питание в театральном буфете.

«Первый сезон все выплаты будет получать в размере три четверти от положенного, — решил не отступать от принципов директор театра. – Девчонка никогда не узнает, как ее здесь облапошили. Другие артисты молчат о своих гонорарах, как рыбы. А спрашивать у менеджера она постесняется».

— Когда можете начать?

— Хоть завтра.

— Отлично. Репетиция в двенадцать, — сказал Огилви и протянул руку – невиданный жест благосклонности с его стороны. Эсмей с благодарностью ее пожала. Улыбка не сходила с ее лица. Счастливые люди великодушны. Она была готова броситься на шею этому самовлюбленному гордецу и наперед простить ему все недостатки — за то, что позволил стать обитательницей волшебного дворца под названием «Театр «Глория».

На улице сияло солнце, показавшееся ослепительным после полумрака театрального холла. Джобс прищурился, приложил руку козырьком к глазам.

— Честно говоря, не ожидал я, что Нил тебя возьмет, — сказал и тут же осекся. Эсмей сейчас спросит: почему не ожидал, если сам же ее поддерживал и обнадеживал. Не стоит ей знать правды. Взять цыганку в театр — поступок для Огилви сверх-неординарный. Неизвестно, какая волшебная муха его укусила, заставила забыть про шовинизм. Вероятно, действительно нужда заставила. Или постарел, поумнел…

— Почему не ожидали, мастер Джобс?

— Э-э-э… Потому что у тебя ни образования, ни опыта работы. В любом случае. Запомни, дорогая. Директор — человек непростой. Будь с ним осторожна. Не давай себя унижать. Не поддавайся на его уловки или соблазны. И не только его. Еще раз напоминаю: театр – это совсем не то романтическое представление, которое видит зритель. Совсем наоборот. Ну, ты умная девочка. Сообразишь.

— Я постараюсь, мастер Джобс, — беспечно ответила девушка. Она не совсем понимала, о чем он предупреждал. Ей сегодня улыбнулась великая удача, все остальное неважно. – Вы садитесь в кэб, а я пройдусь пешком. Погода чудесная. Хочу прогуляться, подумать, ощутить себя артисткой. До сих пор не могу поверить, что меня приняли.

— Не забывай старика, — проговорил на прощанье Джобс. – Приходи иногда проведать.

— Конечно, приду. Вы так много для меня сделали.

Эсмей обняла учителя и легкой походкой отправилась домой.

Театральная жизнь закружила ее в сумасшедшем водовороте. Через две недели напряженных репетиций ее ввели в состав спектакля, который шел семь раз в неделю – на замену актрисы, которая часто болела. В следующем сезоне Огилви намечал ее на одну из главных ролей в опере «Королева инков». Параллельно Эсмей разучивала лирические песни и драматические баллады для концертного репертуара.

Выездные концерты были второй и очень ощутимой статьей доходов театра. Чтобы сделать труппу рентабельной и не увольнять артистов, временно не занятых в текущих постановках, директору  пришла блестящая идея давать концерты по частным заказам. Здесь не требовался большой оркестр и большая труппа – один сопровождающий инструмент, скрипка или рояль, и двое солистов. Выступления профессиональных певцов на домашней сцене в честь дня рождения, юбилея или по другому поводу щедро оплачивались богатыми заказчиками.

Эсмей предстояло стать активной участницей выездных выступлений. Широкие возможности и приятный тембр голоса, а также глубокая эмоциональность, умение петь «с надрывом»  ценится в любовной лирике. Огилви предвидел, что молодая артистка будет нарасхват на частных вечеринках. Популярная артистка — популярный театр, а это зрители и сборы. Все просто.

Он взял профессиональное шефство над ней и частенько присутствовал на репетициях – не из желания указывать на ошибки, а просто лишний раз послушать. «Откуда такая взрослая чувственность у юной девушки? – удивлялся он про себя. – Будто на самом деле пережила любовную драму, о которой идет речь в романсе. А глаза…. Влажные, страдающие.

Когда она поет, что умирает от безответной любви, я готов на коленях умолять ее не покидать наш бренный мир. Подкупает ее искренность, которую нечасто встретишь на сцене даже у опытных актеров. Наверное, это от юношеского, романтического темперамента. Плюс талант. Нет сомнений — она скоро станет примой и сделает мне кассу». Огилви ни на минуту не пожалел, что принял ее.

Адаптация Эсмей к театральному бытию проходила довольно гладко. С коллегами установила ровные, приветливые отношения. Подруг среди актрис не приобрела по причине большой разницы в возрасте, приятельствовала с одной девушкой из хора по имени Ханна Хайбери, к большему и не стремилась.

Совместные репетиции, спектакли, концерты, сплачивают труппу, а сплетни и зависть ее разъедают. Последнего Эсмей благополучно миновала. Никто не завидовал ей, не смотря на    успех у публики и благосклонность директора.

Благосклонность — лишь видимость, она не приносила ей финансовых дивидендов, это знание актеры-старожилы почерпнули из достоверных источников. То, что молодая артистка, имея напряженный творческий график и работая на износ, получала меньше других, грело сердца закоренелых завистников и удерживало от едких замечаний и мелких подлостей, которыми богата жизнь театральных коллективов.

Чтобы предотвратить сплетни о ее происхождении, директор в тот же понедельник поговорил с антрепренером мистером Фоситом —   с намеком, что он передаст дальше:

— Наконец-то я нашел меццо-сопрано, которое давно искал.   Зовут Эсмей Смит. Неплохо подготовлена. Окончила музыкальный колледж, курс Антониуса Джобса. Единственный пункт в том, что она некоренная британка. Мисс Смит — испанская… — Огилви хотел сказать «цыганка», но передумал. Слишком уж вульгарно, в его представлении, звучала национальность девушки. В театральных стенах, дышащих высоким искусством, не место представителям низких племен. Чтобы сгладить «неблагородное» происхождение Эсмей, директор слегка его подкорректировал и закончил предложение так: — …испанская певица с небольшим опытом, но с большим талантом. Кроме ролей в спектаклях, будет исполнять любовную лирику в нашем концертном репертуаре.

Мистер Фосит передал информацию старожилам труппы. Информация впечатления не произвела — артистов меньше всего волновало происхождение новенькой. Испанка так испанка, значит, известный националист Огилви отступил от своих принципов. Ненамного отступил – платил ей меньше, чем остальным.

 

 

Из одних избалованных детей получаются безвольные нытики, мягкие и ленивые, как ватрушки, из других – люди гибкие, как тростники, которые гнутся, да не ломаются, и все время тянутся вверх.

Начав работать в театре, Эсмей как-то сразу повзрослела. Она чувствовала ответственность за Аду, будто была ее матерью, а не наоборот. Взяла на себя ее лечение и все практические заботы об их маленькой семье — нашла небольшую квартиру в городе, со временем обставила ее мебелью не новой и не развалюхой, а в приличном состоянии.

Ада постепенно оправилась от шока после потери мужа и дома, чему способствовал неожиданный и счастливый поворот в судьбе дочери. Она вошла в привычную роль домохозяйки и позаботилась об украшении жилья: нашила занавесок, скатертей, покрывал для кроватей, набила подушки и расшила их, смастерила еще огромное количество других вещичек, которые делают дом уютным.

Нет лучшего лекарства от душевных ран, чем увлеченная работа. Эсмей с утра до вечера проводила в делах — репетиции, спектакли, выездные концерты. На грусть не оставалось времени, да и опасно ей поддаваться — с комом в горле не сможет петь и долго в театре не продержится. Эсмей постаралась спрятать боль и вела себя непринужденно.

Единственный выходной она проводила с матерью. Ада гордилась дочкой так же, как раньше гордилась мужем – лучшим кузнецом. Даже больше: кузнецов много, а артистов, которые удостоились бы чести выступать в настоящем театре, в их роду еще не было. Она никогда не сомневалась в таланте дочери, ежевечерне благодарила Бога и мастера Джобса, страстно желая, чтобы у ее маленькой принцессы все получилось.

Глядя на дочь, Ада испытывала двоякое чувство. С одной стороны была довольна, что Эсмей нашла дело по душе и начала зарабатывать. С другой стороны — жалела ее. Тяжкое бремя заботы о семье легло на плечи семнадцатилетней девушки: домой приходила заполночь, несколько часов сна и снова в театр. «Ей еще многому надо учиться, — успокаивала себя Ада. – Дочка молода и неопытна. Но настойчива и целеустремленна. Она добьется успеха».

И она добивалась.

Путь к вершинам профессионального мастерства был усыпан розами с дюймовыми шипами. Легко удавались песни и баллады:   Эсмей не слишком разбиралась в нотной грамоте, зато схватывала мелодию на слух, исполняла без фальши. Тексты запоминала легко – они сами ложились на музыку в голове. Розы.

Оперные партии – шипы. Преодолевала потом и кровью. Раньше учеба давалась легко, Эсмей выполняла указания учителя Джобса, и все получалось как бы само собой. В театре сложность оказалась в том, что никто не стоял рядом и не говорил «делай так, делай вот так». Огилви преподал ей два-три урока и исчез, предоставив далее самой заниматься своим развитием. Как заниматься, если нет преподавателя или учебника? Подглядывать за другими. Учиться брать правильные ноты и многие вещи делать на сцене одновременно: петь, двигаться, следить за руками, за партнерами, да не подходить слишком близко к краю, а то недолго свалиться в зрительный зал.

То, чему научил ее Джобс, был базис, основательный и необходимый, но недостаточный. Эсмей стремилась к совершенству, ради чего подкорректировала характер: о капризах  забыла, взрывы настроения утихомирила, непоседливость отставила в сторону. Она превратилась в зубрилку и часто доводила концертмейстера до белого каления бесконечными повторениями одно и того же пассажа, который не совсем чисто получался.

Упорный труд не остается незамеченным. Один из старейших актеров «Глории» мистер Поверти обратил внимание, с какой настойчивостью, даже фанатизмом новенькая осваивает секреты певческого и актерского мастерства. Он сам не отличался настойчивостью, потому не достиг больших высот, но уважал трудолюбие и проникся к молодой певице чувством, которое походило на умиление.

Мистер Чарльз Поверти, сценическое имя Марио Кальяри, проработал в театре сорок с лишним лет и считал себя там немножко богом. Он прошел карьерную лестницу снизу доверху и обратно: начинал мальчиком на побегушках у актеров, разработал певческий голос и продвинулся до ролей второго плана. Первых любовников играть ему не доверяли из-за несоответствующей внешности — он был невысок ростом, слишком толст, вдобавок слишком рано облысел. Вершиной его стала роль шута в «Короле Лире». После того карьера пошла на спад — пел небольшие партии в комических операх, потом играл отцов главных героев, потом роли без пения, потом и без слов.

Угасание творческого потенциала – дело естественное, мистер Поверти его предвидел и не делал из того трагедию. Он не был женат и не имел детей. Он скопил достаточно денег, чтобы не работать, но считал «Глорию» своим первым домом и покидать не собирался. Он проводил здесь целые дни, порой оставался на ночлег — где-нибудь на сундуке в костюмерной, когда перебирал с выпивкой или ленился выходить в ночь. Он одинаково уважал всех работников «Глории» от швейцара до директора и частенько повторял в порыве пьяного откровения:

— Что мне делать там? – Имел в виду свой «второй» дом, где только мебель и ни одной живой души. — Сидеть перед камином, потягивать портвейн и клевать носом? Не-е-т, покой не для меня. Моя жизнь – здесь. Яркая, кипучая, волнующая. Она держит меня прямо, как корсет пожилую даму. Я с детства мечтал о подмостках. Играть для публики, слышать аплодисменты, получать цветы в знак признания – это сладкий наркотик. Кокаин. Вы пробовали кокаин? Нет? И не пробуйте. Вначале приятно, потом затягивает и, наконец, превращается в необходимость. С годами полностью порабощает. Впрочем, я его тоже не пробовал. Я наркоман театра и лечиться не собираюсь!

Огилви, без сожаления расстававшийся со старыми актерами, для мистера Поверти сделал исключение. Он учел его многолетнюю, преданную службу и оставил на положении «ментора» с чисто символической зарплатой. Время от времени ему давали роли, где требовалось не петь, а говорить под музыку. Пожилой актер чувствовал себя нужным и был абсолютно счастлив.

Мистер Поверти, разговорчивый и приветливый со всеми, стал своего рода постоянной величиной в театре или талисманом: как войско не отправлялось в поход без войскового флага, так артисты не начинали спектакль без его благословения. Публика привыкла каждый день видеть его – если не на сцене, то в холле или в коридорах, артисты перебрасывались шутками или спрашивали совета, служащие любили с ним поболтать «о том о сем».

Заметив, как старательно Эсмей разучивает роли и работает над собой, мистер Поверти взял ее под свое крыло и практически занял место мастера Джобса. В мягкой, непринужденной манере он указывал на ошибки и неточности, давал советы – как их исправить.

— Мисс Смит, когда берете высокую ноту, не поднимайте подбородок, а наоборот, опускайте к груди. Пошире открывайте горло. Старайтесь, чтобы звук шел не наружу, а в голову. Так легче контролировать голос, и никогда не дадите «петуха». Если горло зажато, зевните пару раз, оно раскроется.

Эсмей считала за честь, что корифей театра обращает внимание на нее, начинающую певицу, и неукоснительно следовала его указаниям.

Уважение переросло в симпатию, потом в доверие, и вскоре мистер Поверти стал не только профессионально помогать Эсмей, но опекать и защищать.

Они с удовольствием общались, их отношения незаметно переросли в дружбу, чистую, незапятнанную – которая бывает, когда между людьми не стоит никакая выгода или тайный смысл. Нил Огилви не раз наблюдал, как пожилой актер и молодая певица в паузах между репетициями не расходились в разные стороны, а оживленно о чем-то беседовали. Однажды, проходя по коридору, директор услышал звонкий девичий смех, доносившийся из репетиционного зала. Заглянул туда из любопытства.

Глазам предстала следующая картина. Низкорослый, толстый, лысый Поверти ходил кругами, высоко поднимал ноги, хлопал себя по бокам согнутыми в локтях руками, крутил головой и издавал горловые звуки, изображая петуха в курятнике. Маленькая сценка, в которой проявился комический талант корифея, игралась для одного зрителя – Эсмей. Она хохотала, взявшись за живот. Глядя на них, Огилви не удержался и тоже захохотал.

Позже, встретив мистера Поверти в буфете, директор позволил себе пошутить:

— Смотри, Чарли, еще влюбишься на старости лет, потеряешь голос от избытка чувств, что я тогда без тебя буду делать?

Поверти лишь улыбнулся. Влюбиться ему уже не грозило. Им двигало другое чувство — отеческое. Такому юному и талантливому созданию как Эсмей, необходимо иметь надежного покровителя. Ведь актерская жизнь – это не только цветы и аплодисменты, но и закулисье.

Сплетни, оговоры, подлости, зависть – обратная и жестокая сторона театра. Поверти хорошо знал, что без влиятельной поддержки молодой, неискушенной в интригах девушке трудно будет выжить. Он взял на себя обязанности ее ангела-хранителя, чтобы оберегать неопытную душу от соблазнов, а юное тело – от нечистых поползновений мужской части труппы, за настроениями которой зорко следил.

Беспокойство его вызывал Керк Вильямс, игравший героев-любовников не только на сцене, но и в жизни. Керк имел к тому все данные: был невысок, но отлично сложен – когда выходил на сцену в костюме испанского офицера-конкистадора, зрительницы ахали на весь зал. Вдобавок имел голубые глаза и высокий, чувственный тенор, бравший ту самую «королевскую» ноту «до» второй октавы, за которую Огилви платил ему наивысшую ставку и прощал многочисленные адюльтеры, в том числе с актрисами «Глории».

С некоторых пор Керк проявлял нездоровый интерес к Эсмей. Нездоровый – в двух смыслах: «герой-любовник» был опасен не только тем, что менял подружек одну за другой, но и тем, что после осмеивал их в мужской компании. Именно за безграничный цинизм недолюбливал его старый Поверти и совсем не желал, чтобы наивная Эсмей попала в его сети.

О своих подозрениях он ей не рассказывал, чтобы напрасно не волновать. А сам был настороже.

И обоснованно, как вскоре оказалось.

В театре иногда устраивали шумные вечеринки – в честь   юбилея спектакля или заслуженного актера, или после удачного выездного концерта. По давнему театральному суеверию каждую премьеру обязательно отмечали банкетом, чтобы успех сопутствовал весь сезон, на банкет помимо актеров приглашали спонсоров и вообще влиятельных людей.

Скромная Эсмей не привыкла к шумным собраниям — с алкоголем, громкими разговорами, двусмысленными шутками,   ощущала неловкость и никогда не участвовала, старалась незаметно улизнуть. Ее никто и не задерживал: вечеринка – дело добровольное.

Но после премьеры оперы «Королева инков», в которой она  сыграла главную роль, директор Огилви лично попросил ее остаться. Постановка была грандиозная – с декорациями амазонских джунглей, высоченных пирамид, с настоящими конями и красочными индейскими атрибутами. Премьера прошла блестяще, зрители аплодировали стоя четырнадцать с половиной минут – Огилви специально засек. «Спектакль станет гвоздем этого сезона, им мы заткнем за пояс «Павильон», — мечтал он, устраивая щедрый банкет.

Совместные вечеринки – не только возможность поесть и выпить. Это своего рода семейные праздники, которые сплачивают коллектив, помогают погасить или даже забыть внутренние противоречия. Все время отказываясь в них участвовать, человек как бы противопоставляет себя коллективу, встает в позу, которую другие могут расценить как высокомерную. Эсмей понимала, что банкет устраивался по большому счету в ее честь, потому что именно она способствовала успеху спектакля, именно ее вызывали «на бис» и закидывали цветами. «Ничего, — говорила она себе, долго там не задержусь. Послушаю речи, что-нибудь съем и при первом удобном случае сбегу».

Собрались в репетиционном зале.

Банкет начался с вступительного слова директора, который выразил благодарность всем, кто участвовал в создании «Королевы инков», и особо поздравил «молодую, подающую большие надежды мисс Смит». Ей поаплодировали, за нее выпили и… тут же про нее забыли, дружно навалившись на еду, которая отличалась не разнообразием, но аппетитным видом. Еды было много, а выпивки еще больше. Артисты – люди веселые, им долго не надо, чтобы войти в настроение. Голоса повышались, слышались взрывы мужского хохота и мелодичный женский хохоток. Мистер Поверти наколол на вилку добрый кусок свежезажаренного мяса и перед тем, как откусить, пропел:

— Когда-то ростбиф был главной английской едой,

Благороден был сердцем привратник седой,

Храбрецом и героем – солдат молодой.

О, наш ростбиф английский,

Старый английский ростбиф!

 

На другом от Огилви конце стола двое актеров громко заспорили  и замахали руками, кто-то стал корчить рожи, кто-то принялся рассказывать театральные байки.

— В сцене, когда Ричард Третий говорит «коня, коня, полцарства за коня!» с галерки крикнули: а осел подойдет? – Подойдет, ответил Ричард, иди сюда!

Заиграла музыка. Некоторые вышли потанцевать, другие с бокалами эля или вина разбрелись по комнате.

Никогда раньше не пробовавшая вина, Эсмей пригубила шампанского в самом начале и больше к нему не прикасалась. Она поела мяса с хлебом, поболтала с соседями и, воспользовавшись общим, немножко суматошным передвижением, не спеша, направилась к выходу. Выскользнув за дверь, она облегченно вздохнула – никто не заметил ее исчезновения! и заторопилась к лестнице.

Сзади раздался звук открываемой и закрываемой двери, но она не обратила внимания. Она была на полпути к лестнице, когда услышала догоняющие шаги и голос Керка Вильямса:

— Эсмей, подожди!

Когда догоняют, у человека срабатывает инстинкт – убегать. Эсмей прибавила шаг, потом побежала. Керк догнал и дернул ее за плечо так резко, что девушка сходу врезалась в стену. Он встал впереди, загородив дорогу.

— Разве не хочешь остаться с нами до конца вечера? Еще десерт не принесли, а ты уже уходишь. Нехорошо отделяться от коллектива. Подумают, что ты загордилась, получив главную роль. В примадонны метишь? Не считаешь за ровню нас, старых актеров? И вообще. Ведешь себя как чужачка. Друзей не завела. Делами театра не интересуешься. Ты новенькая, наоборот, должна стараться находить общий язык с членами труппы. А для этого следует почаще с нами общаться — в неформальной обстановке. Как сегодня.

Все был пьяный треп.

Эсмей испугалась его грубой выходки и хищного взгляда.

— Нет, спасибо, — пролепетала она. – Извините, я не могу дольше оставаться. Домой пора. У меня мама болеет.

Это не отговорка. Ада слабо чувствовала себя последнее время: тоска по мужу, тревога за судьбу дочери – переживания, которые не прибавляли здоровья.

Опытный покоритель женских сердец, Керк не терпел отказов.

— Ну-у, дорогая, не ломайся. Сделай одолжение старому холостяку. Что, если я тебя попрошу задержаться еще на полчасика? – притворно сладким голосом попросил он и потянулся погладить ее по щеке.

— В другой раз, извините, — твердо сказала Эсмей и вытянула руки для защиты.

Керк схватил их и дернул на себя. Нагнулся к самому ее лицу и, дыша винными парами, прошипел:

— Пренебрегаешь, да? Гордая очень? Думаешь, из другого теста сделана? Да что ты о себе воображаешь, цыганское отродье! – крикнул и замахнулся для удара.

В тот момент грохнула дверь банкетного зала, и хорошо поставленный голос мистера Поверти приказал, как припечатал:

— Стой! Сейчас же отпусти девушку, Керк!

Тот не ожидал постороннего вмешательства, но не растерялся и   Эсмей не отпустил.

— Не влезай не в свое дело, Поверти. Разве не видишь, мы с девушкой беседуем. Иди обратно в зал, продолжай веселиться.

Чарльза Поверти вокруг пальца не обведешь и словами не обманешь — он подходил все ближе. Выглядел комично и угрожающе одновременно: злой гном на коротких ножках демонстративно потирает руки, будто предвкушает славную драку.

— Если не отпустишь ее, поставлю тебе синяк под глазом, и никаким гримом не замажешь, – проговорил пожилой актер таким тоном, что сомневаться не приходилось – он исполнит, что обещал. – Думаю, мистеру Огилви не понравится твоя разукрашенная физиономия. Не за то он тебе высшую ставку платит.

— Но, но, потише! Не смей близко подходить. Иначе пожалуюсь директору, что угрожаешь мне, он тебя из театра с треском вышвырнет. Еще к суду привлечет. – В голове Вильямса слышались истерические нотки. Он против мужчин храбростью не отличался.

— На меня жаловаться собрался? Только попробуй! Против меня выступишь, я молчать не стану. Обвиню тебя в недостойном поведении в отношении молодой актрисы. Она для директора дороже, чем корона для короля. Он на нее целый спектакль поставил, а ты к ней свои грязные лапы протянул.

— Какие лапы? С чего ты взял? Да ты пьян, Поверти. Где доказательства?

— Будут доказательства. У мисс Смит на руках наверняка синяки останутся.

Керк тут же отпустил ее руки и отступил на шаг, видно, по опыту знал, что угрозы мистера Поверти – не блеф. Освободившись, Эсмей пустилась бегом к лестнице. Сердце еще  билось от недавнего испуга, а на губах появилась улыбка. Оказывается, герой-любовник не такой уж и герой — до смерти боится получить синяк на свое смазливое лицо. Надо запомнить на будущее. А мистер Поверти… Вот кто настоящий герой. Как нельзя вовремя появился в коридоре. Случайно? Неважно. «Завтра обязательно поблагодарю его за помощь» — решила  Эсмей.

На следующий день она вошла в «Глорию» слегка волнуясь – вдруг о ее стычке с Керком и заступничестве мистера Поверти узнали в труппе, как будут реагировать? Коситься или нарочито отводить глаза, вслух обсуждать или делать вид, что ничего не знают, а втихаря будут перешептываться…

В театре все происходило по обычному графику: репетиция, отдых, спектакль. Эсмей не заметила косых взглядов в свой адрес и успокоилась. Людям было не до нее: слегка помятые после вчерашних возлияний и обжорства, они сосредоточились на   постановке голоса, потому перерывы между распевками сделали чуть короче и на посторонние вещи не отвлекались. В разговорах поминали банкет, редкую щедрость директора, который не ограничился чаем, пирожными и вином, а устроил настоящий сытный ужин. Опять слышались театральные анекдоты.

— Почему примадонна после спектакля ходит унылая? Она же получила обычные десять корзин цветов?

— Да, но она оплатила двенадцать!

Лишь Керк ощущал себя не в своей тарелке – теребил без надобности свой завитой чуб, который вскоре развился и повис надо лбом сосулькой. На репетиции он демонстративно поворачивался спиной к Эсмей, а в присутствии мистера Поверти вообще уходил в другой угол зала.

В паузе пожилой актер задорно подмигнул своей протеже:

— Не тушуйтесь, дорогая. Ситуация под контролем. Привыкайте к мужскому вниманию. Хотя оно не всегда принимает такие романтические формы, как в наших спектаклях. Во всяком случае в театре вам больше бояться некого. Керк не решиться приставать еще раз.

— Спасибо, мистер Поверти.

Неизвестно, прослышали об инциденте другие мужчины труппы, но на Эсмей с тех пор не бросили ни одного похотливого взгляда.

Директор Огилви пристально следил за успехами юной певицы: сначала с сомнением, потом с удивлением, потом с удовольствием. Она являла собой живой пример, который опровергал его личную теорию о том, что инородцы глупее британцев, не обременены артистическими талантами и не способны понимать высокое искусство.

С его новой артисткой дело обстояло иначе. За короткое время она достигла высокого исполнительского уровня и уже через полгода выступала наравне с маститыми певцами. Успехами она была обязана не только профессиональной помощи со стороны коллег, в первую очередь мистера Поверти, но собственной целеустремленности. И, конечно, таланту.

Но доля таланта в общем успехе составляет меньше половины, Огилви сказал бы – десять процентов, остальное труд.

Кроме того, Эсмей обладала чертами характера, которые ценны у актрис, но редки у невозмутимых дочерей туманного Альбиона. На лицах их нет эмоций, потому что нет тепла в душах, они выхолощены и холодны, как дома со многими щелями. У Эсмей же лицо было как постоянно менявшаяся картинка, на нем трогательность, воодушевление или печаль, ее богатая эмоциональность слышалась и в голосе. Актер на сцене гол, выражаясь фигурально, виден насквозь – умен или глуп, глубок или поверхностен. Публика чувствовала ее искренность и принимала с восторгом. Вскоре появились и поклонники.

Да, Огилви не ошибся, приняв ее в труппу. Не раз он мысленно благодарил старого коллегу Джобса за подарок — в прямом смысле. Ведь платил он ей три четверти от положенного, остальное клал себе в карман. Со временем стало его покалывать нечто, похожее на совесть.

«Надо бы поднять ей жалованье до уровня остальных артистов. Эсмей трудолюбивее многих из них, доказала, что достойна получать обычный гонорар и даже больше. Не дай Бог, уведут конкуренты, узнай они, какой мизер она тут получает», — время от времени приходило в голову.

Принимать окончательное решение он не спешил.

 

6.

Примерно через год после поступления Эсмей в театр, артисты   устраивали пикник на природе. Они репетировали все лето, готовясь к новому театральному сезону и, получив от Огилви   дополнительный выходной, решили всей компанией провести его на свежем воздухе, развеяться, повеселиться.

Рано утром, захватив заранее уложенные корзины с едой и выпивкой, компания на нескольких открытых экипажах отправилась гулять в парк, раскинувшийся по извилистым берегам Крона сразу за городом.

С погодой повезло: последний день августа выдался солнечным, безветренным и нежарким. На ослепительно синем  небе стояли жирные, кудрявые облака и казалось, они не желали двигаться, чтобы не уступать место грозным, осенним тучам. Птицы радостно чирикали – они успели вырастить и воспитать птенцов, теперь собирались отдохнуть, набраться сил для грядущей зимовки. Сверчки трещали в траве, радуясь теплу и изобилию пищи. Вода в реке мирно журчала, напевая свой негромкий мотив.

Для пикника выбрали ровное место среди молодых берез на полянке с высохшей за лето травой – земля там была теплая на ощупь. Разложили покрывала, достали хлеб, копчености, овощи, вино, выпечку.

Эсмей тоже участвовала. За год работы в «Глории» она  освоилась в коллективе, перестала чувствовать себя гадким утенком в стае прекрасных лебедей. Она разобралась в правилах, научилась вести себя не только на сцене, но и за кулисами. Вела себя нейтрально — не обращала внимания на сплетни, не участвовала в заговорах. Поддерживала ровные отношения с   коллегами, с некоторыми подружилась и больше не отказывалась от участия в общих мероприятиях.

Хотя осторожности не теряла: вино не пила, только пробовала, с мужчинами из труппы романов не заводила. На сегодняшний пикник согласилась с большим удовольствием.

Гулянье было в самом разгаре. Выпили, закусили, и душа потребовала песен. Кто-то взял гитару, завел балладу:

— К двум сестрам в терем над водой, Биннори, о Биннори,

Приехал рыцарь молодой,

У славных мельниц Биннори.

Колечко старшей подарил, Биннори, о Биннори,

Но больше младшую любил,

У славных мельниц Биннори.

И зависть старшую взяла, Биннори, о Биннори,

Что другу младшая мила,

У славных мельниц Биннори.

Вот рано-рано поутру, Биннори, о Биннори,

Сестра гулять зовет сестру

У славных мельниц Биннори…

Одни подпевали, другие ушли гулять по берегу реки или в ближайший лесок — потребовалось срочно остаться наедине с сердечной пассией.

Перекусив и исполнив соло пару романсов, Эсмей тоже решила прогуляться и позвала с собой хористку Ханну Хайбери, которая была всего на четыре года старше и более всех подходила ей по возрасту. Девушки направились вглубь парка по еле заметной тропинке, петлявшей между кустарниками и низкими деревцами боярышника. Крупные, круглые ягоды его висели гроздьями и походили на недозрелые северные вишни.

— У нас в деревне его называли «хлеб с сыром», — сказала Ханна, махнув рукой по ветке.

— Почему? – Эсмей сорвала ягодку, растерла, понюхала и бросила – пахло неаппетитно.

— Когда голодно, крестьяне употребляют в еду листочки и цветы. Ягоды тоже. Они целебные.

— Что же они лечат?

— А не знаю… — расслабленно ответила Ханна. – По-моему всё.

День стоял летний, но уже чувствовалось приближение осени – в зелени появился желтый цвет, трава пожухла и не давала новых побегов, деревья сорили листьями. Прежде непроницаемые, кроны поредели, теперь в них  проглядывали ветки, и солнце проникало через них, оставляя на дорожке причудливые узоры из свето-тени. Птицы время от времени подавали голос, но быстро замолкали, будто понимали бессмысленность осенних песен.

Умиротворенность, царившая в природе, предалась и девушкам – они долго молча шли по тропе, наслаждаясь окружающим покоем и безмятежностью.

У кого легко на душе, тому легко молчится, у кого тяжело – хочется излить.

— А я этим летом помолвлена, — похвалилась Ханна, но не слышалось радости в голосе.

— Ой, здорово. С кем?

— Как с кем? С Джоном Дрингом. Мы с ним соседи.

— Ты его любишь?

— А разве по любви выходят? – Ханна сделала ударение на словах «по любви».

Ясно про нее. Эсмей никогда без любви не выйдет.

— Когда свадьба?

— Не знаю…

— Почему не знаешь?

— Не знаю, вернется ли он. На следующий день отправился в плавание. Они китов бьют. У берегов э-э… — Она замолкла, вспоминая название места, куда отправился жених. Не вспомнила. – У дальних берегов. За тысячу миль отсюда. – Она махнула рукой неопределенно и безнадежно, далее заговорила без остановки. — Вернется не раньше, чем через полгода. Или через год. Они сами не знают. Могут вообще не вернуться. Такие случаи нередки. Вот недавно слышала историю. Уходил в море китобой «Диана». Его провожали торжественно. Оркестр гремел. Гирлянды цветов висели на мачтах. Два года о них ничего не слыхали. Жена капитана объявила себя вдовой и нашла нового мужа. А тут старый явился. Оказывается, их судно затерло льдами. Пришлось в открытом море зимовать. Чуть друг друга не поели от голода. Лишь половина команды выжила…

— Как называется судно твоего Джона?

— «Свон».

— Он выживет, но вернется не раньше следующего года… — проговорила Эсмей как бы во сне.

Ханна, шедшая впереди, оглянулась, вытаращила глаза.

— Откуда знаешь?

Эсмей спохватилась.

— Мне так кажется… В-общем, желаю тебе, чтобы жених живым возвратился.

— Не знаю, хочу ли, чтобы он возвращался. И вообще. Ждать мужа каждый раз по целому году, а то и дольше? На что я буду жить?

— Ты же работаешь.

— А когда дети пойдут?

— Зачем тогда соглашалась?

— Почему нет? Меня не каждый день замуж зовут. Побогаче бы жениха найти, да где…

Тема замужества была слишком далека от Эсмей, и она повернула разговор на другое.

— Кстати, как тебе понравились новые кулисы в театре. Директор их решил в новом сезоне обновить.

— Мне старые кулисы больше нравились: синие с золотыми звездами, будто ночное небо, — живо ответила Ханна, видно, новая тема показалась ей не менее занимательной, чем старая. – Не понимаю, зачем их поменяли. Выглядели еще прилично.

— А мне новые по душе, — отозвалась Эсмей. –  Они выглядят богаче. Золотая бахрома по краям вносит оживление и хорошо сочетается с красным. Моя мама сшила покрывала такого же цвета на стол и тумбочки. Бордо сейчас в моде. В платьях тоже. Ты видела, в каком наряде недавно прогуливалась по площади жена лорда-мэра?

Ответить Ханна не успела, сзади послышался размеренный звук и посвистывание — кто-то деликатно предупреждал о своем приближении. Эсмей оглянулась, остановилась. Директор Нил Огилви споро догонял девушек, делая трехфутовые шаги своими длинными, журавлиными ногами.

— Приятно побыть наедине с природой, а? – спросил он, обращаясь к Эсмей.

— Да, сэр, природа лечит душевные раны лучше всех лекарей.    Иногда полезно отвлечься от городской суматохи и будничных хлопот.

— А я в городе и суете чувствую себя, как рыба в воде, — заявила Ханна. – В тишине и одиночестве мне скучно.

Вряд ли Нил знал ее по имени или фамилии — не считал нужным засорять память. Сказал, повернувшись к ней:

— Дорогая, оставь меня и мисс Смит наедине, пожалуйста. У меня к ней деловой разговор.

— Конечно, мистер Огилви. Я и сама собиралась возвращаться к столу. Проголодалась.

Хористка ушла.

— Мисс Смит, давайте прогуляемся, — предложил Огилви и сделал жест вдоль тропинки.

Теперь Эсмей шла впереди, Нил Огилви сзади. Окинул ее взглядом сзади с головы до ног и вдруг заметил, как сильно она изменилась за прошедший год. Вспомнил первое впечатление, когда увидел ее завернутой в бесформенный плащ – серая монашка. Когда сбросила плащ и шляпку – стройная весталка. Теперь формы округлились, появилась гордая осанка и уверенный взгляд – римская патрицианка.

«Быстро произошло превращение, — думал директор. – Физически она изменилась. Была неуверенным в себе подростком, теперь – молодая, цветущая женщина. Интересно, ментально она повзрослела? Понимает, как работают отношения? Кто и за что получает в театре привилегии? Надо проверить.

Подстрою ей ловушку. Сообщу о повышении жалованья, потом оглашу условия, приняв которые она станет самой высокооплачиваемой артисткой «Глории». Если примет, отлично. Если нет… Почему, собственно, нет? Не каждый день молодой певице выпадет шанс улучшить финансовое положение. Причем, совершенно для того не напрягаясь.

Даже наоборот — получая удовольствие. Только поймет ли? Если поймет и согласится, будет благодарна мне до конца жизни. Если откажется… Будет дура. Я в любом случае ничего не потеряю».

В данный момент он находился в завершающей стадии романа с актрисой, сценическое имя которой было Флоренс Найтингейл, настоящее было неважно. Роман длился слишком долго и эмоционально себя исчерпал. Огилви собирался закончить его до начала нового театрального сезона в свойственной ему решительной манере: он не продлил контракта с Флоренс и, выплатив жалованье за два месяца вперед, предложил покинуть храм искусства.

Чувства к бывшей фаворитке угасли, Огилви был открыт для новых отношений. Почему бы не с юной Эсмей? Да, она не его круга и даже не на один круг ниже. Да, она необразованна. И еще страшнее —  она цыганка. Но. Когда речь заходила о двух вещах – личной выгоде или личном удовольствии, Огилви готов был идти с собой на компромиссы.

Их «тесное» сотрудничество получилось бы взаимовыгодным. Она приобрела бы солидную прибавку и длительный контракт. Он – новую любовницу и гарантию, что одна из его лучших певиц не перейдет к конкуренту.

Многообещающая  перспектива. Воодушевляющая…

Начал издалека:

— Мисс Смит, давно хотел поговорить с вами, да все подходящего момента не представлялось. Расскажите о своей жизни вне театра: чем занимаетесь в свободное время, хватает ли жалованья?

Девушка немного удивилась. Личных вопросов ей в «Глории» никто не задавал, тем более не ожидала их от директора.

— На самое необходимое нам с мамой хватает. Конечно, живем небогато, но я не жалуюсь. Мы привыкли экономить. Спасает то, что мама хорошо шьет. Я, например, не покупаю готовых платьев и не хожу к модисткам. Слишком дорого. Всю одежду мастерим сами. Так удобнее. Я покупаю отрез, придумываю модель, советуюсь с мамой. Через пару дней получаю готовое платье, на свой вкус и по фигуре. Совершенно бесплатно.

— Неприхотливость – похвальное качество у молодой девушки, — назидательным тоном заметил Огилви. – Скромность тоже. Вот вы ни разу не подошли ко мне попросить прибавки или внеочередного аванса в то время как другие делают это постоянно. Позвольте спросить, это из скромности или из гордости?

— Не знаю, не думала об этом. Как-то не приходило в голову просить прибавку. Считала себя недостойной. Занималась другими вещами. Старалась дотянуться до уровня лучших исполнителей, работала над собой. Деньги – вещь приятная, но еще приятнее, когда получаешь их заслуженно.

— Вы заслужили, мисс Смит. Работаете в «Глории» почти год и добились многого. Честно сказать, не ожидал, что окажетесь такой настойчивой. Короче говоря, я доволен и хочу повысить вам жалованье. Что скажете?

Девушка резко остановилась. Развернулась к директору. Глаза ее сияли.

— Правда?

Глупый вопрос. Конечно, правда. Он кивнул. Забавно наблюдать за оживлением на ее лице. Как мало ей надо, одно обещание – и уже чуть не прыгает на месте от радости.

«Как много значит для меня эта прибавка, — думала Эсмей. – Очень кстати. Мы еле сводим концы с концами. Маме требуются лекарства, хорошее питание. Хорошо бы сиделку нанять, чтобы смотрела за ней, пока я на работе. Чтобы побольше отдыхала и поменьше тревожилась обо мне. Не знаю, сколько мне прибавят,   может, и на себя останется. К зиме пора новые сапожки купить, да пальто на подкладке. У меня так и не получилось сэкономить».

— Спасибо, мистер Огилви. Прибавка будет очень кстати, — сдержано ответила девушка, хотя в душе ликовала.

И он прекрасно видел. Надо ковать железо, пока горячо: ее  переполняет благодарность, в таком состоянии трудно отказывать благодетелю.

Но потребуется деликатный подход. Девушка молода и неопытна, ее легко спугнуть. Открытым текстом говорить ни в коем случае нельзя, придется объясняться намеками. И жестами. Вспомнить все трюки, которыми он пользовался, чтобы изображать   романтичного влюбленного. У Нила получится, он же артист.

Подошел совсем близко, двумя пальцами взял ее за подбородок, слегка приподнял, посмотрел прямо в глаза — чтобы подчеркнуть значимость того, что собирался сказать, и увидеть реакцию.

— Мисс Смит… Или просто – Эсмей… Можно, буду называть тебя по имени? Оно замечательное. Неповторимое. Никогда раньше  не слышал. Так вот, Эсмей. Сегодня после пикника не спеши уходить домой. Поедем ко мне, составим новый контракт. На о-о-чень выгодных для тебя условиях. Что я имею ввиду? Что размер прибавки можешь выбрать сама.

Ее ресницы дрогнули и смахнули радостное выражение с глаз. Она поняла – не опытом, но глубинной женской сутью, какую цену   придется заплатить за обещанное увеличение жалованья. В театре не было секретом, что любвеобильный директор частенько выбирал себе фавориток из молодых актрис, предлагая им выгодные контракты. Значит, дошла очередь и до нее?

Смятение отразилось на лице Эсмей. Слишком дорогой обмен, для нее не подходящий. Да, она нуждалась в дополнительных деньгах, но продавать свое тело не собиралась. Стало страшно. Огилви не Керк Вильямс, которого припугнешь – он отстанет. Если откажет директору, он выгонит ее из театра. Что тогда делать, нищенствовать? У нее ни пенса за душой…

Смятение сменилось твердостью. Спокойно. Не впадать в панику раньше времени. Не все так мрачно. Она теперь профессиональная певица, которую признала и полюбила публика Крончестера. В случае нужды найдет место в другом театре. В другом городе. Она не зря трудилась в поте лица, знает, что делать. Молодые, талантливые актрисы требуются везде, даже в Лондоне. В случае крайней нужды уедет туда пытать счастье.

Эсмей приняла решение. По ее взгляду Огилви понял – какое и отпустил подбородок.

— Нет, господин директор. – Голос ее звучал негромко, но уверенно. – Я не езжу домой к одиноким джентльменам. Контракт можно подписать и в театре, в перерыве между репетициями. Размер прибавки установите по своему усмотрению. Если не раздумали мне ее давать.

Огилви не верил собственным ушам — первый раз получил отказ, да еще от малолетки, тем более цыганки! Тройное унижение. Неслыханно. Гордость его восстала и стала душить.

— Ну, что ж, как знаешь, — только и выдавил он из себя. Резко развернулся и теми же гигантскими шагами отправился обратно к пикнику.

Театральная братия продолжала веселиться и не заметила его кислого лица. Вернее – заметила, но объяснила по-своему: директор или перепил, или переел, или голова заболела, или зуб. Никому ничего не объясняя, он вскочил в коляску и приказал отвезти себя домой.

С его отъездом на поляне разразилось настоящее веселье.

К которому Эсмей не вернулась. Она пешком отправилась в город, тем более, что погода благоприятствовала, и живописная природа окружала. По дороге она вновь и вновь возвращалась мыслями к разговору с Огилви, спрашивала себя — правильно ли поступила. Сколько бы ни задавалась этим вопросом, каждый раз отвечала «правильно». Что бы сказала мать, если бы узнала, что дочь – фаворитка директора театра? А отец?

На следующий день, она с волнением переступала театральный порог, возможно, в последний раз. Каждую минуту ожидала вызова в начальственный кабинет для получения отставки.

Как ни странно, увольнения не последовало. Более того, Нил Огилви, не смотря на обиду, обещание сдержал — повысил ставку Эсмей до обычной. Вскоре он завел новый роман, с девушкой из хора Ханной Хайбери. Она оказалась не очень щепетильной в моральном отношении и вскоре стала получать как солистка.

 

7.

 

Успешная карьера Эсмей в театре продолжалась. Публика встречала каждое ее появление на сцене аплодисментами, чего удостаивались немногие актеры. Поклонники дарили цветы, приглашали на свидания — цветы она принимала, приглашения отклоняла и вне театра ни с кем не общалась.

Другие проблемы занимали: здоровье матери ухудшалось чуть ли не с каждым днем. После смерти мужа Ада сильно сдала и  больше не смогла восстановиться. Когда мучили головные боли, она не вставала с постели, когда случались перебои в работе сердца, она падала без чувств. Состояние ее вызывало опасение врачей и, естественно, дочери.

Стараясь поддержать родного человека, Эсмей каждую свободную минуту проводила рядом с матерью. Их и прежде связывали нежные отношения, а поле постигшего несчастья они еще более окрепли. Тревога за мать поселилась в сердце девушки, ведь кроме Ады у нее не было ни одной родной души — на всей земле.

Однажды в гримерку Эсмей принесли огромный букет нежно-розовых цветов на длинных ножках. Именно такие — едва распустившиеся бутоны цвета невинности, обожала юная певица, но о том никто не знал, она покупала их два раза в год на свой день рождения и мамин. Стало любопытно, кто же разгадал ее секрет?

Поискала внутри букета, нет ли записки. Нашла. В миниатюрном конвертике, прикрепленном к стеблю, лежал листок с короткой надписью: «Каждую субботу – в первом ряду» и все, ни имени, ни просьб о встрече. Во многих других, ранее полученных, стояли либо признания в любви, либо корявые стихи:

«Прекрасней нет тебя на свете,

Милее не найти тебя нигде,

Об этом шепчет тихо ветер,

Об этом звезды говорят луне».

 

Письмецо же отличалось сдержанностью, деликатностью и загадочностью. Романтично…

«Кто такой скромник? Увлеченный оперой студент, почтенный отец семейства, не желающий указывать своего имени, или богатый старичок, увлекающийся девушками из богемы?».

Даритель не объявил себя, и Эсмей про него забыла, но перед субботним спектаклем воспоминание о таинственной записке случайно всплыло. Загадки будят воображение. У Эсмей создался в уме образ неизвестного поклонника, приславшего розы. Он должен быть не старше тридцати, непременно высоким, голубоглазым шатеном с ямочкой на подбородке. Почему именно с ямочкой, она точно не знала — однажды видела у какого-то мужчины и посчитала привлекательной.

То, что в реальности автор записки мог бы оказаться полной противоположностью образу, созданному ее фантазией, Эсмей не особенно тревожило. Она не собиралась с ним ни знакомиться, ни тем более заводить роман. Ну, еще один поклонник, еще один букет. Обычное дело в театре.

Однако разобрало любопытство. За пять минут до начала она — уже в гриме и костюме индейской королевы подошла к боковой кулисе и посмотрела в специальную дырочку на публику первого ряда. Там сидели пожилые и среднего возраста пары и одинокие мужчины, но никого, похожего на высокого, голубоглазого шатена с ямочкой. Эсмей ощутила легкое разочарование, будто ей обещали нечто прекрасное показать, а показали пустое место. В буквальном смысле – последнее кресло в первом ряду было незанято. Маленькая надежда.

«Посмотрю туда во время спектакля».

Пришла очередь выходить на сцену. Эсмей запела вступление «Когда мы страдаем, становимся сильнее, когда мы в печали, становимся мудрей», бросила короткий взгляд в конец первого ряда. И – увидела мужчину из своей фантазии. Страстно захотелось, чтобы именно он оказался таинственным поклонником, угадавшим ее любовь к розовым розам.

Ей пришлось заставить себя отвлечься от него и повернуться к Керку Вильямсу, игравшему любовника-конкистадора. Исполнила свою партию, выслушала его, спела дуэтом. Небрежно  раскланялась и убежала за кулисы. Снова  припала к дырочке, чтобы получше рассмотреть того молодого джентльмена.

«Если он пригласит меня на свидание, сразу соглашусь» — подумала прежде, чем успела что-либо сообразить.

Спектакль закончился. Поблагодарив публику за аплодисменты и цветы, Эсмей побежала в гримерную, начисто забыв о  поклоннике из первого ряда. У нее уже другие мысли – быстрее домой, к матери. Умылась, переоделась и, ни с кем не прощаясь, поспешила к выходу. В последнее время она не оставалась на традиционный общий ужин по субботам. Коллеги знали ее заботы  и не задавали вопросов.

Швейцар услужливо открыл дверь и приложил пальцы к шляпе, она кивнула ему и вышла за дверь. Сделав пару шагов, остановилась, вдохнула прохладного воздуха полной грудью, задержала, закрыла глаза, стала медленно выдыхать. Дыхательным упражнениям научил ее мистер Поверти — чтобы расслаблять голосовые связки и снимать напряжение в голове после спектакля.

— Прекрасная ночь, не находите? – раздался из-за спины  мужской голос, приятнее которого она не слыхала у актеров с поставленными голосами. – Слишком тепло для поздней осени.

Эсмей отрыла глаза и резко обернулась. Молодой человек, тот самый — герой ее мечты, протягивал букет роз на длинных ножках. Точно такой она получила неделю назад.

— Можно подарить вам цветы? – спросил он немного застенчиво.

Конечно, можно. Еще бы! Нужно!

— Да. Спасибо…

Принимая букет, Эсмей в свою очередь спросила:

— Как вы узнали, что я люблю именно такие розы?

— Спросил у швейцара, — признался он. — Вы не представляете, сколько полезной информации об актерах можно из них выудить. При правильном подходе, конечно. С первым встречным они разговаривать не станут.

— И что же вы еще обо мне «выудили»? – спросила не с иронией, а с веселым интересом.

— Самую малость. Что вы никогда не остаетесь на ужин после представления и первая уходите домой. Одна.

— Ну, это уже слишком, — проговорила Эсмей притворно рассерженным тоном. – Завтра же поговорю с Кевином, чтобы не разглашал мои личные тайны.

— Не ругайте его. Он очень уважительно о вас отзывался.

Молодой человек заметил, что певица не сердилась и не спешила уходить — значит, не против продолжить разговор. Но прежде по закону вежливости он должен назвать свое имя.

— Разрешите представиться. Артур Рэдклиф.

— Очень приятно. Ну, а мое имя вы, скорее всего, уже знаете.

— Странно было бы его не знать, мисс Смит. Оно указанно на каждой афише в городе. У вас редкое имя для здешних мест, Эсмей. Настоящее или сценическое?

— Настоящее.

— Итальянское?

— Испанское. Моя пра-пра-бабушка приехала оттуда на Британский остров около ста лет назад, спасаясь от инквизиции.

— Страшные были времена. Хорошо, что они прошли.

— Это правда.

До Эсмей донесся слабый сладкий запах цветов. Она сунула в них нос и замерла, будто желала остановить мгновение, в котором оказалась.

Стояла ясная, безветренная ночь. В высокой глубине ее посверкивали, будто перемигивались, звезды, луна смотрела на землю по-осеннему желтым, зорким глазом. Выходившие из театра люди, приглушенно переговариваясь, разбредались по улице, редкие кареты ехали медленно, будто не желали грохотать по дороге, нарушать торжественную ночную тишину. В руках у Эсмей букет роз, рядом молодой джентльмен, который нравился ей все больше – сцена из романтической оперы, которой еще не придумано названия.

Уходить не хотелось, но дома ждала больная мать.

— Мне нужно идти, мистер Рэдклиф.

— Артур. Называйте меня по имени. Мы же не на светском приеме.

— Хорошо. Называйте меня Эсмей.

— Спасибо. Можно вас проводить?

— Можно.

И они отправились вдоль улицы, болтая о том, о сем.

Есть люди, с которыми перекинешься парой слов, обменяешься взглядами, и ощущение — будто знаешь их целую вечность.

Артуру и Эсмей сразу стало легко друг с другом, и не потребовалось напряженно искать темы для беседы, они находились сами. Оказалось, что они во многом схожи – любили раннюю осень, прогулки по берегу реки, сонеты Шекспира и менуэты Моцарта. Они, такие разные, удивлялись сходству мнений, а когда ненадолго замолкали, пауза повисала не тяжелая, а естественная, будто молчание было продолжением разговора.

На некоторое время Эсмей забыла обо всех проблемах. Впервые она встретила человека, в котором ей с первого взгляда понравилось абсолютно все: внешность, голос, манера одеваться, разговаривать и вести себя. Как вежливо и заинтересованно наклонял он голову, выслушая ее, как деликатно поддерживал за локоть, когда она перепрыгивала через лужицу, и тут же отпускал, чтобы не переходить рамки приличий. К концу пути она прониклась к нему доверием и почувствовала, что… влюблена. Посмотрела на небо, показалось — упала звезда. Или то была ночная птица, промелькнувшая в воздухе? «Хочу, чтобы Артур стал моей судьбой», — загадала Эсмей. Смешно. Она ничего о нем не знала – ни характера, ни общественного положения, ни намерений. Она хмыкнула и опустила глаза, чтобы поглубже спрятать мечту, которая самой показалась слишком смелой.

— Почему ты смеешься? – спросил он.

— Просто так. Глупости в голову приходят.

— Обо мне?

— Да.

— Это хорошо. Значит, я уже сейчас занимаю твои мысли. – Артур серьезно посмотрел на девушку. – Я приду в следующую субботу.

— Я буду ждать.

Оба сдержали обещание. Через неделю он сидел на том же месте, Эсмей видела его через дырочку в кулисе.

— Что-то ты стала частенько публику рассматривать, — раздался сзади голос мистера Поверти. – Уж не влюбилась ли в какого-нибудь молодого поклонника? Покажи мне свой секрет.

— В первом ряду с краю, — сказала она и отошла, уступая наставнику место у кулисы.

Тот посмотрел и одобрил.

— Сразу видно, серьезный и обеспеченный молодой человек. Желаю тебе с ним счастья, Эсмей.

— Да мы едва знакомы…

— Все равно — желаю счастья.

— Спасибо. – Девушка чмокнула пожилого артиста в щеку и убежала переодеваться

Спектакль она отыграла на одном дыхании, по окончании исчезла из театра быстрее обычного. Артур ждал у входа. Вручив розы, он предложил:

— Давай сегодня погуляем подольше.

— Давай, — легко согласилась Эсмей. Она предупредила мать, что, возможно, задержится сегодня в театре. Ненадолго, пусть Ада не волнуется и не ждет. Про Артура ничего не сказала, слишком рано было открывать сердечные тайны. Она не знала точно, но очень надеялась, что он придет.

И он пришел.

Им опять повезло с погодой. Эсмей взяла букет в одну руку, другой коснулась ладони спутника. Он взял ее и весь вечер не отпускал. Большего счастья в тот момент не желали оба.

– Артур, о моей жизни ты  расспросил в первый вечер. Расскажи что-нибудь о себе.

Он рассказал коротко, мы подробнее.

Артур Рэдклиф, сын крупного торговца товарами из Индии и владельца обширного поместья под Крончестером, собирался стать адвокатом. Он учился в Оксфорде на последнем курсе, по выходным навещал родителей и старшего брата, жившего с семьей отдельно. Увлекался искусствами, ходил на оперные премьеры,  время от времени посещал музеи и модные выставки, в том числе столичные.

Однажды проходил мимо театральной афиши, обратил внимание на портрет по-южному яркой девушки в цветастых одеждах. Остановился. «Красивая. Не похожа на местных, наверное, заезжая знаменитость», — подумал и чисто из любопытства — сравнить картинку и оригинал купил билет на вечер субботы.

Когда Артур увидел молодую певицу на сцене, не смог отвести глаз. В ней все гармонично сочеталось: изящные движения, чувственный голос, красота лица и грация тела. Она слишком отличалась от других актрис с нарочитыми  жестами и надрывными голосами и показалась ему привлекательнее в жизни, чем на  афише.

Желание познакомиться овладело молодым человеком. На желание он сам удивился – не причислял себя к влюбчивым особам или любителям быстротечных адюльтеров с актрисами. Не склонный к легкомысленным поступкам, он долго размышлял.   Сомневался в себе. Она звезда. Имеет кучу поклонников. Наверняка избалована вниманием богатых мужчин. Что он может ей предложить? А что ей, собственно, нужно? Решил побольше узнать о певице по имени «Эсмей Смит».

К кому идти за информацией? Конечно, к швейцару театра: они порой знают об актерах такое, чего сами актеры о себе не знают.

Швейцар «Глории» вел себя насторожено, откровенничать с незнакомцем не спешил. Но несколько монет, перекочевавших из кармана Артура в его собственный, развязали ему язык. Сообщил следующее. Мисс Смит — самая молодая в театре и, вроде, самая талантливая, на нее уже второй спектакль поставлен. Ведет себя скромно, почти по-монашески, поклонников держит на расстоянии. В любовных интригах внутри театра не замечена, за его пределами — неизвестно. Со швейцаром вежлива, со служащими тоже. В коллективных ужинах участвует редко. После спектакля всегда спешит домой.

— По-моему, у нее кто-то из семьи болеет, — сказал в заключение швейцар.

— Она замужем?

— На этот счет сведений не имею. Никогда не видел ее с мужчиной под ручку. Кроме мистера Поверти.

— Кто это? Жених?

— Нет. Куда ему жениться, он старше меня!

— Какие цветы она больше всего любит?

— Розовые розы, на длинных ножках. Эти домой забирает. Другие оставляет коллегам. Или мне, — улыбнулся мужчина. – Добрая девушка.

Артур узнал достаточно. Поблагодарил швейцара и в  следующую же субботу прислал букет с запиской, которая Эсмей так заинтриговала.

Молодые люди встречались каждую субботу. Ели стояла сухая погода, они прогуливались пешком, в дождь катались по городу в кэбе. Падавшие с неба капли не портили настроения, наоборот, были предлогом уединиться в   маленьком мирке кареты, одном на двоих. Там сухо, темно и никто не видит, там они сбрасывали оковы приличий — смеялись, болтали, целовались.

Для влюбленных встречаться раз в неделю все равно, что для обычных людей – раз в год. Прощаясь в субботу вечером, договаривались встретиться утром следующего дня. В обусловленный час Артур ждал Эсмей на противоположной стороне улицы, провожал в театр, после чего без заезда домой возвращался в университет.

Расставания давались Эсмей тяжело, а мысли об Артуре были легкие. При первой встрече он понравился ей с внешней стороны, теперь вызывали восхищение его внутренние качества -безупречная воспитанность, внутреннее благородство, надежность.

Хотя он ни разу не завел разговора о женитьбе или совместном будущем, женская интуиция подсказывала ей, что молодой человек настроен серьезно. У нее был тот же настрой, но осторожный, потому что слишком большая разница между ними, и возможны преграды.

Преграды с его стороны, вернее со стороны его родственников. Конечно, в начале девятнадцатого века у молодых появилось больше свободы в выборе спутника жизни, не то, что в предыдущие пятьсот лет, когда браки совершались по приговору родителей, и даже король выбирал жену не по любви, а по политическим мотивам. Но и сейчас старые взгляды сильны в дворянских семьях, гордость не позволит взять в семью персону низкого происхождения, а предубеждение отвратит от брака с актрисой.

«Ах, нечего далеко загадывать», — отмахивалась Эсмей. Она задумала познакомить Артура с мамой Адой и однажды вечером пригласила его к себе.

К их приходу Ада прибрала и без того чистый дом, напекла пирогов с изюмом и занялась собой: нарядилась в бордовое платье, придавшее румянца ее побледневшей коже, подвила спереди волосы, чего не делала со дня смерти мужа, вместо черного вдовьего чепца надела белый, нарядный.

Артур и не ожидал увидеть хоромы. Конечно, гостиная их в два раза меньше его спальни в отцовском доме, но к небольшому жилому пространству он привычен, студенческие комнаты в Оксфорде — что монашеские кельи. Обстановка небогатая, уютная. Пахло вкусно.

Эсмей представила матери молодого человека. Ада приветливо улыбнулась:

— Очень приятно. Давайте пить чай.

Они пили чай с пирогами, разговаривали. Эсмей рассказывала о театре: в следующем сезоне будет играть Клеопатру в «Юлии Цезаре», ей уже шьют древне-египетские костюмы, а парик не понадобится — свои волосы чернее смолы. Артур рассказывал об учебе и курьезном случае с одним оксфордским профессором. В пятьдесят четыре года он влюбился в восемнадцатилетнюю девушку, женился и, отказавшись от почетной должности председателя Совета профессоров, уехал с ней в Швейцарию — подальше от сплетен. Кстати, у них уже четверо детей родилось.

Когда он ушел, Ада положила руку на плечо дочери и сказала:

— Держись за него, дочка.

Они обнялись и заплакали. Неужели после выпавших на их долю испытаний настало время стать счастливыми?

В хорошее верится легче, чем в плохое. Эсмей поверила, что все у нее теперь будет хорошо. Ей грех был бы жаловаться: на работе шло своим чередом, дома тоже, а в личной жизни и того лучше — чем не повод взлететь на седьмое небо?

Счастье преображает человека, Эсмей раскрылась навстречу ему, как бутон навстречу солнцу, чаще улыбалась, шутила, приветливей общалась с коллегами. В глазах загорелись радостные искорки, даже голос изменился — зазвучал переливчато, как у весеннего соловья.

В театре заметили, принялись гадать: с чего бы такие метаморфозы? Получила значительную прибавку к зарплате или пожизненный контракт? А, может, Огилви тайно добился, чего хотел, она почувствовала себя хозяйкой вот и порхает…

Ни одно из предположений не подтвердилось, коллектив продолжал теряться в догадках. Наконец, опытный вояка на любовном фронте Керк Вильямс нашел ответ:

— Да наша недотрога влюбилась!

Объяснение выглядело правдоподобным и всех устроило. Пересуды заглохли, а мистер Поверти сходил в церковь на воскресную мессу и помолился за Эсмей перед статуей святителя, который показался ему самым могущественным. Вроде, его звали Августин.

 

8.

 

С самого рождения жизнь Артура была распланирована отцом, и отклонения от плана не предусматривались. Ему дали лучшее домашнее образование и отправили в университет, который он должен был закончить, найти достойную работу, купить дом, жениться, завести детей, которым предстояло пройти тот же круг. Каждый этап заранее определен: университет – Оксфорд, работа – в фирме отца, женитьба – на дочери его компаньона сэра Карпентера.

Артур не был ни мягкотелым инфантом, который слепо следует указаниям отца, ни воинствующим эгоистом, который все его решения принимает в штыки и поступает по-своему. Определенность, в принципе, устраивала, если в общих чертах соответствовала его личным устремлениям. Образование получить – да, необходимо. Работу найти – естественно. Дом купить – без этого нельзя.

Но на следующем, самом щекотливом этапе плана возникло препятствие. Юную леди Карпентер он видел раза два на приемах, но не решился познакомиться и вообще близко подойти. Известно: чем выше общество, тем оно надменнее и чопорнее. Девушка же воплощала надменность в превосходной степени. Она излучала холод каменной статуи, который ощущался издалека и глядела на окружающих презрительно, будто метала каленые стрелы. Когда она разговаривала, опускала кончики губ, когда замолкала, сжимала губы в куриную попку. «Ну и гордячка, — сказал тогда Артуру старший брат Виктор. – Не завидую ее будущему мужу. Прежде, чем лечь в супружескую постель, ему придется спрашивать ее позволения». Виктор не знал, кому она предназначалась в жены.

Жениться на статуе?

Ночной кошмар.

Полная противоположность ее – Эсмей, подвижная, непосредственная, улыбчивая. В сереньком платьице и дешевой шляпке она в сто раз красивей той леди, которой, чтобы украсить себя, надо обряжаться в жемчуга и павлиньи перья.

Любил ли Артур Эсмей? Без сомнения. С ее появлением в его размеренной, заранее спланированной от того скучной жизни повеяло живым теплом. Будто свежий, утренний ветерок проник в мрачную, сырую библиотеку, уставленную мудрыми, но устаревшими фолиантами.

Он дорожил отношениями. Он не говорил о любви и в силу воспитания воздерживался от слишком явного проявления чувств, но нежные прикосновения и горящие глаза говорили Эсмей достаточно. И не требовались слова. С самой первой встречи она ни разу не засомневалась в его искренности. Сердце подсказывало. И Ада. Радуясь за дочь, она будто ожила, купила кусок белого полотна, накрахмалила и принялась что-то в тайне что-то мастерить.

В семье Артура дела обстояли по-другому. Сдержанность, послушание, дистанция – три кита, на которых держалось традиционное английское воспитание. В семье Рэдклифов их возвели в культ. Проявление эмоциональности не поощрялась, более того – порицалось и осмеивалось.

Детей готовили ко взрослой жизни, приучали вести себя с равными – холодно, чтобы не выдать себя во время сделок, с нижестоящими – надменно, чтобы показать, кто здесь хозяин.

И начиналось все с родительской любви, вернее с отсутствия таковой, вернее дети должны были понимать, что она присутствует, но не в виде сюсюканий и объятий, а в виде заботы об их будущем. Материнская ласка выражалась холодным поцелуем на ночь. Отец к детям не прикасался и до определенного возраста вообще игнорировал, но не учел, что в желании вырастить из сыновей расчетливых дельцов перегнул палку.

Детям нужна любовь и ничего кроме, любовь безусловная и полнейшая, а всякое понимание правил и осознание истин приходит потом. Сыновья Виктор и Артур ответили родителям той же монетой. Оказавшись брошенными на произвол судьбы со своими эмоциями, они обратили их друг на друга и сформировали   теплые, по-настоящему братские отношения, основанные на доверии и любви без внешнего проявления оной.

Но даже от Виктора Артур скрывал чувства к юной певице, желая прежде самому хорошенько в них разобраться. Ему казалось – если расскажет, это будет означать желание жениться, а к тому он был пока не готов. Пара шагов осталась до самостоятельности: окончить университет, найти работу, подобающее жилье, тогда… Эсмей

Он уже не мыслил себя без нее.

Ее непосредственность, эмоциональная раскрепощенность привлекали. Детская наивность, душевная чистота вызывали уважение. Успешная карьера в театре и множество поклонников не испортили ее характера, а певческий талант и актерские способности делали ее уникальной в его глазах. Без фальшивых ужимок и глупого флирта, чего Артур терпеть не мог у девушек своего круга, без перьев и бриллиантов юная цыганка завоевала его сердце.

От семьи он держал ее в секрете, хотя временами прямо-таки распирало от желания поделиться — с какой необычной девушкой познакомился.

Его никто не расспрашивал о субботних отлучках. Родители не замечали, старший брат заметил, но не проявил любопытства, ждал, когда Артур сам созреет.

И тот момент наступил.

В начале декабря главе семейства Джону Рэдклифу исполнялось шестьдесят лет, он собирался широко его отметить — с родственниками, друзьями и компаньонами. Рэдклифу было чем гордиться. Не богатство досталось ему в наследство, а лишь небольшой капитал, которым он очень практично распорядился. Он воспользовался выгодами, которые предоставляли новые территориальные приобретения Британии, вошел в число акционеров Восточно-Индийской компании и занялся торговлей товарами из дальних колоний.

Торговля оказалась настолько прибыльной, что обеспечила финансовое благополучие семьи на два поколения вперед — при условии, что сыновья продолжат дело.

На юбилее Джон Рэдклиф собирался не только продемонстрировать богатство, приобретенное собственным умом, но и ввести сыновей в круг солидных бизнесменов.

Юбилей – дело торжественное, без подарка не обойтись. Сыновья задумались. Подарок богатому человеку всегда проблема, а хотелось бы преподнести сюрприз. Долго думали. Бутылку редкого вина? Отец не любитель вин, изредка выпьет виски, не более четверти бокала за вечер и тем ограничится. Золотые запонки? Их у него тысяча. Породистого коня? Не-е-т, денег не хватит, да и не разбирается он в породистых конях, главное — чтобы быстрый был, на охоте за лисой поспевал, остальное второстепенно.

Тогда Артур предложил:

— Давай закажем музыкальный вечер…

— С примадонной из Лондона? Знаешь, сколько она берет? Столько, сколько отец на целый вечер потратит, вместе с фейерверком. Мы не потянем.

— Не надо дорогих примадонн. Обычные артистки не хуже.

— Обычные не поют, а квохчут, как недорезанные куры.

— У меня есть одна знакомая. Поет так, что любая примадонна позавидует.

— В кругу семьи, под гитару?

— Нет, перед широкой публикой, под оркестр. Она в театре «Глория» работает.

— С каких это пор у тебя знакомые в театре? Ты раньше оперой не интересовался. Или я что-то упустил?

Артур замялся, все еще сомневаясь, стоит ли открываться.

Решился.

— Извини, Виктор. Давно собирался тебе рассказать, да случая не представлялось. — И поведал брату об Эсмей.

Виктор выслушал. Нахмурился.

— У тебя с ней серьезно?

— Абсолютно. Во всяком случае, с моей стороны. Впрочем, с ее тоже. Не сомневаюсь в этом. Она меня с матерью познакомила.

— Мой тебе совет, Артур. – Старший брат считал своим долгом предупредить младшего о последствиях скоропалительных поступков. — Лучше прекрати эти отношения, пока они не зашли слишком далеко. Иначе нарвешься на конфликт с отцом. Ты же знаешь, он никогда не согласится, чтобы ты женился на  цыганке.

— Эсмей – не простая цыганка, — громко запротестовал Артур и тут же понизил голос. Они сидели в гостиной отчего дома, там высокие потолки, которые отдают этом и разносят его по другим комнатам. – Тебе следовало хотя бы раз прийти в театр, посмотреть на нее. Не представляешь, какая она талантливая!

— Верю, брат. Что она талант, красавица и так далее. Мое дело – предупредить. А идею с концертом поддерживаю. Договаривайся с театром, я оплачу. Заодно посмотрю на твою «непростую» цыганку.

В тот день Артур впервые шел на свидание с тяжестью на сердце. Старший брат прав – по окончании университета он   работал в компании отца и хорошо знал его характер.

Джон Рэдклиф считал: богатство прирастает богатством. Он слишком тяжко работал, чтобы достигнуть того, что имеет сейчас, и никому не позволит развеять по ветру достигнутое. Состояние, которое унаследует каждый из сыновей, должно пополниться приданым невесты. Его дети должны жениться на девушках из родовитых семейств с годовым доходом не менее двадцати тысяч фунтов. Это единственное  условие к будущей жене. Это традиция и его, Джона Рэдклифа, воля.

Которой пришлось в свое время подчиниться Виктору. Он женился на вздорной, зато богатой Марджори Коллинз, завел троих детей, но они унаследовали характер матери, с отцом у них не сложилось теплых отношений. Будучи глубоко порядочным, Виктор не искал отвлечений на стороне, но был глубоко несчастлив, хотя и не показывал.

А что Артур? Найдт ли он в себе силы нарушить традицию,  пойти против воли отца? Сможет ли отстоять право на любовь —   которой его лишили в детстве, которой он жаждал всю жизнь…

И которую нашел с обычной цыганской девушкой.

В воскресенье в полдень артисты выездной группы театра прибыли в поместье семьи Рэдклифов. Карета остановилась у подъезда мрачного дома из серых камней, в которые въелась грязная влага английских туманов. Концерт планировалось провести в летней гостиной — самой светлой и просторной комнате. Три ее высокие, стеклянные двери выходили на террасу и летом стояли открытыми. Сейчас их завесили прозрачными, белыми гардинами, за которыми виднелся обширный, хорошо ухоженный сад. Гостиная находилась на южной стороне – если светило солнце, там до вечера было светло без свечей, если шел дождь, за дверьми открывалась романтическая панорама, от которой хотелось не плакать, а мечтать.

По случаю праздника помещение украсили цветами в вазах разнообразных форм и расцветок, они явно прибыли из дальних краев. Сияющий белизной рояль выдвинули на середину, перед ним в пять рядов поставили стулья с высокими, резными спинками.

Места ближе к роялю заняли жена хозяина и другие дамы, далее мужчины, среди которых юбиляр. Виктор и Артур встали позади всех, у стены.

Пианист ударил по клавишам, концерт начался. Первые трое из приглашенных артистов исполняли камерные партии и популярные арии из опер. Эсмей выступала в конце с романсами.

Когда она вышла к роялю, зал замер. Девушка не отвечала ни одному общепринятому канону красоты, как то – белая кожа, голубые глаза, покатые плечи, но невозможно было оторваться от нее или забыть. Черты лица яркие, но не грубые, цвет лица смуглый, но в меру, а глаза… За них многие мужчины отдали бы состояние, а женщины заплатили бы грехом.

Она двигалась с грацией, которой позавидовала бы придворная дама. Ее платье отличалось не богатством, но сдержанностью и вкусом. Мягкий, коричневый панбархат облегал фигуру сверху, юбка свободно падала до пола.  Глубокое декольте было целомудренно прикрыто белой кружевной вставкой. Стан опоясывала атласная лента, подчеркивая безупречную форму бюста.

Появление Эсмей наполнило завистью присутствующих дам, которых она затмила, как солнце затмевает тысячи звезд. Мужчины, помня закон «в любой ситуации сохранять невозмутимость», не показали своего восхищения. Но в душе проснулись желания, которыми они не стали бы делиться даже с близкими друзьями, даже после пары рюмок виски.

— Хороша! – шепнул Виктор и легонько толкнул Артура в бок. – Настоящий бриллиант. Нет, изумруд чистой воды. Где ты его нашел? В сказочных пещерах Индии?

Отвечать не требовалось, принимая одобрение брата, Артур   самодовольно усмехнулся. Он и не сомневался, что она произведет впечатление, и надеялся — на отца тоже. Он же не железный. Должен понять сына и не противодействовать в дальнейшем…

Юная певица исполнила три романса с таким темпераментом и чувством, что женщины простили ей превосходство и сдержанно похлопали. Мужчины хлопали громче, кто-то крикнул «великолепно!». Перед последним номером Эсмей оглядела зал, нашла взглядом Артура и запела, обращаясь прямо к нему:

— Ты от любви не сможешь ускользнуть.

Ты предназначен для меня судьбой.

С любовью связан жизненный наш путь.

И жить и умереть хочу с тобой.

— Публичное признание в любви. Поздравляю! – шепнул Виктор. Артур коротко кивнул. Он не сводил восторженных глаз с девушки и после окончания романса первым начал аплодировать.

Артисты уехали, гости с бокалами легкого вина разбрелись по дому. Братья стояли перед окном, за которым в ранних сумерках едва виднелись очертания фонтанов и строго симметрично разбитых клумб.

— Ты прав,  — говорил Виктор. — Она особенная. В ней все настоящее — красота, стать. Вдобавок потрясающий голос. Говоришь, у нее и характер проще? Охотно верю. Дамы нашего круга считают простоту признаком глупости. Потому стараются изображать из себя умных. Разговаривают о книгах, которых не читали, о картинах, которых не видели. Притворство одно. Зависть. А больше всего самой обычной дури. Наличие которой обнаружишь, лишь женившись. – Он скосил глаза на жену Марджори, сидевшую рядом с его матерью. У обеих пустой взгляд и скучающее выражение. Они что-то по очереди произносили, но вряд ли слышали друг друга. – Если ты сейчас бросишь Эсмей, будешь жалеть всю жизнь. Не повторяй моей ошибки. Пусть хотя бы один из нас познает счастье. Поступай по велению сердца, Артур. А там посмотрим. Мою поддержку ты имеешь.

— Спасибо брат.

 

9.

 

Счастье Эсмей омрачало одно обстоятельство – состояние здоровья  матери. Ада, поначалу воодушевленная успехами дочери в театре и знакомством с Артуром, снова сникла и стала вянуть как запоздавший георгин, у которого в преддверии зимы потихоньку усыхает стебелек, поникает головка, скукоживаются листочки. Она еще больше похудела и осунулась, доктор Осборн, приходивший раз в неделю, качал головой, прописывал лекарства, но они не помогали.

Однажды, после очередного осмотра он вышел в гостиную, молча вымыл в тазу оголенные до локтей руки и слишком долго вытирал их полотенцем. Подозвал Эсмей. По его виду она поняла — ничего утешающего не услышит.

— Сердце вашей матушки основательно подорвано, — сообщил доктор Осборн, откатывая назад рукава и застегивая. – Несчастье, пережитое в прошлом году, оказалось для нее слишком тяжелой ношей. Миссис Смит до сих пор несет ее, но долго ли… У нее нет ни сил, ни желания бороться за жизнь. Это симптом, внушающий тревогу. Знаете ли, лечение человека зависит не только от доктора. – Он положил руки на плечи девушки. Руки были крепкие, поддерживающие. У Ады – слабые, тянущие вниз. – Простите за тяжелое сообщение.

На последних словах Эсмей заплакала, потихоньку, чтобы не услышала больная мать. Она делала для нее все возможное: оплачивала доктора, лекарства, сиделку. Осталось уволиться из театра и сидеть самой, но тогда они обе погибли бы от голода.

Рана от потери отца еще не затянулась, неужели судьба готовилась нанести еще одну? О самом страшном думать не хотелось, но и закрывать глаза на очевидное не имело смысла.

Заботы сказались на Эсмей — последние дни выглядела озабоченной, надолго задумывалась. Глаза потухли, движения потеряли живость. Прежде веселая, разговорчивая, теперь она чаще молчала, сидела со стеклянными глазами и казалось – плакала без слез.

Артур заметил перемены и поначалу принял на свой счет.  Эсмей к нему охладела? Нашла другого? Он терялся в догадках, а спросить мешала деликатность и опять же строгое воспитание, запрещавшее проявлять любопытство, вторгаться в чужую душу.

Он терзался и однажды не выдержал. В субботу, он, по обычаю, провожал Эсмей до дома. Она за всю дорогу не произнесла ни одного внятного слова, на вопросы отвечала «да» или «нет», или бурчала что-то, не разжимая губ. Остановились у двери, она, не поворачиваясь, бросила:

— Спокойной ночи.

Он схватил ее за плечи, развернул к себе:

— В чем дело, Эсмей? Ты больше меня не любишь? Ходишь чем-то удрученная. Не смеешься, как прежде, не разговариваешь. Что случилось? Тебе со мной больше неинтересно?

— Господи, конечно нет. – Она через силу улыбнулась,  порывисто поцеловала Артура в губы. – Как ты мог подумать? Прости, мне давно следовало тебе рассказать.

Эсмей поделилась тревогами о здоровье матери. Артур выслушал.

— Думаю, стоит еще одного доктора нанять, или другие лекарства попробовать, – сказал он. – Знаешь что. Попрошу нашего семейного доктора прийти осмотреть твою маму. Мистер Гринберг – профессор, как раз специализируется на сердечных болезнях.

Мистер Гринберг пришел через неделю и после тщательного осмотра сообщил:

— У миссис Смит тяжелая сердечная патология в запущенной стадии, осложненная глубокой депрессией. Она потеряла интерес ко всему внешнему, в том числе к собственному состоянию. По-моему, она просто устала жить. Когда пациент перестает бороться, медицина бессильна. На данный момент мой прогноз неутешителен. Если ничего не измениться в настроении миссис Смит, боюсь, вам придется готовиться к худшему.

Ада умерла второго января, ночью, во сне. Организацию похорон взял на себя Артур. Ему не пришлось отпрашиваться с учебы, в Оксфорде как раз были каникулы. В театре Эсмей получила небольшую финансовую помощь и неделю отпуска.

Смерть Ады сильнее сблизила молодых людей.

В день похорон стоял необычно крепкий для восточного побережья мороз. После церемонии на кладбище Артур и Эсмей, уставшие, замерзшие, вернулись домой. Что делать? Что говорить? Неизвестно. Сели на диван в как-то сразу опустевшей гостиной, обнялись, уставились на каминный огонь. Огонь с морозом не справлялся, в комнате царил всепроникающий холод. Его усугубляла тишина, которую нарушали горящие дрова — они умирали с веселым треском.

Артур смотрел на объятую горем Эсмей, и думал, что вряд ли он так же опечалится на похоронах собственных родителей. Скорее всего, они тоже не испытали бы печали, если бы потеряли сына – преданность традициям задавила у них человеческие чувства.

Эсмей крутила в руках белую розочку из крахмального полотна, которую смастерила Ада, она собиралась сделать их несколько – для свадебного венка на голову дочери. Не успела. Почему так несправедлива жизнь: одним дает все, у других все отнимает…

Нет, не всё. Эсмей взяла руку Артура, она была теплая, родная — поцеловала его ладонь, забралась с ногами на диван, положила голову на колени Артура. С ним хорошо. Покойно. Ада сказала «держись за него». Да, будет держаться…

День клонился к вечеру. Сумерки сгустились и быстро превратились в темноту. Только отблеск каминного огня освещал комнату, но вставать зажигать свечи не хотелось. Потому что будет видна пустота дома, который остался без хозяйки. В голове Эсмей была такая же пустота — черная и тяжелая, как глыба, она   придавила, выжала силы и слезы.

Ада умерла на ее глазах, но мозг отказывался верить. Слишком страшно было настоящее, слишком светло недавнее прошлое, когда она не знала забот, и каждый день сияло солнце. Вспомнились картинки детства. Вот пришла к отцу в кузню, он смастерил для нее колечко. Эсмей побежала показать матери, споткнулась о порог, упала. Разбила коленку, потеряла кольцо – двойное горе. Разревелась. Ада выбежала, принялась успокаивать. Приговаривала:

— Не плачь, девочка, до свадьбы заживет.

А сама не дожила до ее свадьбы. Да вряд ли она когда-нибудь состоится, грех теперь о счастье мечтать.

Что ожидает ее с Артуром? Сейчас он уйдет, Эсмей останется   одна… Одна, в пустом, холодном доме… Лишь представила, и страх навалился такой, что внутренности окаменели, и застыло само сердце. Она никогда в жизни не ночевала одна. Она не сможет, не готова…

Невыносимо одной оставаться в доме, где только что умер близкий человек. Она умрет вослед.

Эсмей повернула голову к Артуру.

— Не хочу, чтобы ты уходил сегодня. Мне страшно.

Он обнял ее, крепко прижал к груди.

— Хорошо, Эсмей, я останусь. Лягу здесь, на диване. Не волнуйся, я тебя одну не брошу. Никогда. Обещаю.

Обещание он выполнил.

С того дня молодые люди стали жить вместе.

Ранняя женитьба не входила в планы Артура, но если бы у людей все случалось, как они задумывали, был бы рай на земле. Впрочем, о своем решении он не пожалел ни на минуту. Эсмей же, потеряв одного родного человека, приобрела другого, который помог ей возродиться к жизни. Молодые люди любили друг друга и купались в счастье, несмотря ни на что.

Финансово жили неплохо: Эсмей зарабатывала в театре, Артур по-прежнему получал содержание от отца. Джон Рэдклиф был не против добрачных отношений сына и неважно — с кем, они научат его практичности, которая пригодится в законном браке с леди Карпентер.

Через пару месяцев совместной жизни Артур собрался сделать Эсмей официальное предложение, но сначала следовало поговорить с отцом. Разговор предстоял нелегкий. Ясно, что родителю не понравится его выбор, ведь он уже обо всем договорился с Карпентерами, а нарушение договоренностей не приветствуется в деловых кругах.

Все же теплилась у Артура маленькая надежда на успех, имел парочку доводов в свою пользу. Во-первых, он не старший сын и не обязан безропотно следовать указаниям отца в выборе жены. Это уже сделал Виктор десять лет назад.

Во-вторых, Эсмей, несмотря на низкое происхождение, отлично воспитана, необычайно талантлива и обладает умом, которым наделены далеко не все представительницы родовитых семейств.

Ну, а третий довод, самый главный, он оставит напоследок.

Отцовское одобрение важно, но не имеет определяющей силы. Артур поставит отца перед фактом. В деликатной форме, но решительно. Он не собирается становиться заложником патриархальных традиций и амбиций родителя. Он любит Эсмей, не представляет жизни без нее, и будет бороться за свою любовь.

Как-то воскресным днем Артур пришел к отцу в кабинет:

— Отец, мне надо с тобой поговорить.

Джон Рэдклиф неторопливо поднял голову от газеты и уставился на сына осуждающим взглядом. Не видит разве, что отец занят, зачем беспокоит по мелочам? Какие у него могут быть заботы? Экзамен не сдал в университете? Деньги нужны на подарок подружке? Пусть подождет, биржевые сводки важнее.

Кивнул Артуру на кресло у стола, куда садились просители, и продолжил читать. Потом обвел карандашом несколько чисел и принялся копаться в газетах за прошлую неделю, чтобы найти и сравнить показатели. Шелест теребил нервы Артура, он вскочил, прошелся до окна и обратно.

Подошел к столу, наклонился и грубовато повторил:

— Мне надо с тобой поговорить.

Рэдклиф-старший оставил газеты, откинулся на стуле. Да, надо уделить ему пять минут, выслушать болтовню, потом заняться чем-нибудь приятным – погулять по саду или отправиться в клуб.

— Ну, рассказывай, что там у тебя в университете произошло, — сказал он вслух, а про себя добавил «и оставь в покое».

— С учебой у меня все в порядке. Я о другом хотел поговорить.

— О чем же?

— Об одной девушке.

— А, интересно, — равнодушно произнес отец. – И что ты хотел? Денег попросить?

— Нет. Другое. Это важно. Прошу выслушать меня. Девушку зовут Эсмей…

И рассказал о возлюбленной — что она  восходящая звезда местного оперного театра, потеряла отца и мать, осталась совершенно одна. Артур обещал ей поддержку и, как джентльмен, слово сдержит. А чтобы ее не компрометировать…

— … я хочу жениться на Эсмей, — закончил он.

Джон Рэдклиф смотрел на сына, слушал его эмоциональный рассказ и мрачнел. По окончании он долго молчал, переваривая услышанное.

То, что у сына афера с певичкой из театра, будь она цыганка или даже негритянка, еще полбеды. Парень молодой, увлекся, дело известное. Но жениться…

— Артур, то, что ты собираешься сделать, мальчишество, — начал он менторским тоном. – Глупость, о которой будешь жалеть всю жизнь. Ничего удивительного, что ты увлекся смазливой актрисой. Мы все через это прошли. Но на них же люди нашего круга не женятся!

Сам подумай. Артистки, после проституток, самые доступные девушки. У нее поклонников, как ты, полно. Сегодня один, завтра другой. Ты еще молод, неопытен. Ослеплен страстью. Но подумай о будущем. С такой женой не примут ни в обществе, ни в деловых кругах. Тебе нужна безупречная жена. И не сейчас, а лет через пять-семь. Когда учебу закончишь, работать пойдешь. На ноги встанешь, чтобы семью обеспечивать.

Зачем спешить? Время придет, женишься на достойной уважения девушке. С хорошим приданным. И репутацией. Не торопись связывать себя семейными узами. Наслаждайся свободой.

Сказав речь, Джон Рэдклиф остановился перевести дыхание и проверить, произвели его слова впечатление?

Ни малейшего — судя по упрямому взгляду. Он, вроде, и не слушал.

Старший Рэдклиф, поднялся, отошел к окну. Середина июля – лучшее время для садов, клумбы расцветают, фонтаны журчат, молодая трава сияет свежестью. Вон жена гуляет с приятельницами. Дамы одеты в легкие, светлые платья. Они умыты и благоухают индийским сандалом, не то, что грязные цыганки…

Кажется, на семью надвигается катастрофа почище той, двадцать лет назад. Рэдклиф арендовал судно «Святая Анна» и послал его в Бенгалию за товарами, которые пользовались бешеным спросом: шелковые и хлопчатобумажные ткани, чай, приправы, серебро. Стоимость их превышала стоимость этой усадьбы, если бы потерял, не избежал бы долговой тюрьмы. На обратном пути, едва судно вышло в Индийский океан, было захвачено майсурскими пиратами. Спасибо, вовремя британский конвой на помощь подошел.

Сейчас помощи ждать неоткуда.

«Уговоры не действуют, надо применить жесткие меры. Что, если отослать его подальше, в Европу, например? Нет, нельзя. Последний год в университете, должен закончить образование. К тому же отошлешь его, а он тайком назад вернется. Попробовать повлиять угрозами? Да. Если и это не поможет, придется применить крайнюю меру. Хотя нежелательно. Скандал в семье негативно влияет на деловую репутацию. Но из двух зол выбирают меньшее. Принять цыганку в семью, значит опорочить наш род на  поколения вперед. Жаль, мальчишка не понимает».

— Послушай, Артур, — сказал отец, не поворачиваясь – свидетельство крайнего неудовольствия. – Мне не нравится твое упрямство. Ты молод, живешь одним днем и не  думаешь о последствиях. А я смотрю вперед. Потому обязан предупредить. Воздержись от поспешной женитьбы. Это нам сейчас ни к чему. Да и как ты собираешься содержать семью? У тебя нет ни работы, ни денег, ни жилья. Ничего своего. Рассчитываешь на мою помощь?

Рэдклиф резко обернулся. Артур по-прежнему молчал, уставившись в пол. Слушали ли?

Отец подошел почти вплотную, заложил руки за спину, будто боялся не сдержаться и ударить.

Нет, ударит его по-другому.

— Давай решим вопрос следующим образом. Дадим девушке денег в качестве компенсации за неосуществленные надежды, и ты немедленно с ней порвешь. – Сын не ответил. Отец возвысил голос. – Предупреждаю. Если пойдешь против меня и сделаешь по-своему, поддержки не жди. Лишу наследства, не задумываясь.

Артур побледнел. Он услышал именно то, что ожидал и чего боялся. Где-то вдалеке он понимал: отец, со своей стороны, прав, а угроза лишить наследства и фактически изгнать из семьи – его последняя попытка повлиять на сына. Угроза не пустая, она больно резанула слух, но не лишила мужества сопротивляться. Пришло время выложить последний аргумент, хотя он уже вряд ли что-нибудь изменит.

Сын вскочил, уставился отцу прямо в глаза.

— Я не могу бросить Эсмей. Люблю ее. И у нас будет ребенок. Я не собираюсь становиться двойным предателем, — сказал и, не дожидаясь ответа, зашагал к выходу.

Вслед летели жёсткие, жестокие слова, которые хлестали, как плеть:

—  Вон отсюда! Не смей больше переступать порог моего дома! Забудь, что у тебя есть отец! С этого дня не получишь ни пенса! На наследство не рассчитывай!

Вскоре Артур и Эсмей поженились. На церемонии в церкви присутствовали двое свидетелей: со стороны жениха его старший брат Виктор, со стороны невесты тетя Морин, пожилая женщина, чистокровная цыганка. Она была дальней родственницей Эсмей по линии матери, о существовании которой девушка узнала совсем недавно. О ней чуть дальше в нашем повествовании.

Итак, молодые обвенчались и зажили в законном браке. Жизнь потихоньку налаживалась. Артур успешно окончил университет и устроился помощником адвоката в крупную юридическую контору. Эсмей продолжала работать в «Глории». Когда стала заметна беременность, Огилви незамедлительно ее уволил — его театру не нужны артистки в «интересном положении».

Эсмей ни капли не расстроилась. С той же отдачей, с которой посвящала себя театру, она посвятила себя мужу и с нетерпением ждала появления ребеночка. Нашила распашонок, ползунков, кофточек, шапочек столько, будто ожидала родить тройню. Во всех комнатах, в том числе на кухне, Эсмей разложила крохотные одежки, чтобы они напоминали будущим родителям о скором пополнении в семействе.

В начале февраля родилась девочка Джоан, и круг «любовь — семья — дитя» замкнулся. В их скромном доме, в их маленькой семье поселилось большое счастье.

К сожалению, длилось оно недолго.

Через пять лет Эсмей сильно простудилась и буквально за пару недель угасла от скоротечной чахотки. Артур пытался заглушить душевную боль алкоголем, но не получалось.

Однажды вьюжным декабрьским вечером он уложил дочку спать и по привычке, приобретенной в последние месяцы, налил полстакана виски. Выпил тремя гулкими глотками, тяжело опустился на диван. Камин пылал, но было холодно и пусто, точно как тогда, когда они с Эсмей похоронили Аду.

— Не хочу, не хочу верить, никогда не смирюсь, что больше не увижу ее! – крикнул он и стукнул себя кулаком по колену. Закрыл лицо ладонями. Между пальцами потекли слезы.

— Артур… — Кто-то тихо позвал.

Он отнял руки от лица, прислушался.

— Артур… — Снова чей-то голос.

Гул метели за окном? Завывание ветра в камине?

— Артур…

Показалось, что зовут с улицы. Артур подбежал к окну. Да вон же она стоит — Эсмей, машет, зовет к себе.

Разгоряченный алкоголем, он забыл надеть пальто. Выбежал за дверь, огляделся по сторонам. В слабом свете, падавшем из окон соседних домов, показалось — женская фигура мелькнула за углом. Побежал туда.

Метель сбила Артура с ног, залепила глаза, связала снежными струями. Еле выпутался, поднялся, но, сделав шаг, снова упал, крепко ударившись головой об обледеневшую ступеньку. Попытался подняться, но не удалось, и не было ни сил, ни желания вставать. Телу стало легко — боли оно не чувствовало, холода тоже. Душе стало легко – страдания прекратились, печаль ушла. Радость не вернулась и не надо.

Наконец-то покой.

Не хотелось ни думать, ни двигаться, ни что-либо менять. Сейчас хорошо, пусть так и остается. Артур закрыл глаза и провалился в сон. Вечный сон.

Джоан осталась круглой сиротой, но еще не знала об этом. Наутро прохожие нашли тело ее отца, лежавшее всего в нескольких шагах от дома – заметенный снегом холмик. Соседи забрали девочку на время к себе, а вечером того же дня из Донстера приехала тетя Морин, которая каким-то неизвестным образом узнала о несчастье.

 

Морин

 

День, когда неожиданно приехала тетя Морин, Джоан хорошо запомнила, потому что в тот день все происходило не так, как всегда. Вместо папы ее разбудила няня, которая жила по соседству и днем присматривала за ней, миссис Совершенно-непроизносимое-имя, девочка звала ее коротко «мись». Няня долго носила ее на руках, повторяла непонятные слова «сиротка», «похороны» и еще какие-то, тяжело вздыхала. На улицу в тот день они не пошли, сидели у няни дома, месили тесто, пекли пироги. Потом ели, пили кисловатый компот, спали.

Вечером приехала тетя, закутанная в цветастые платки до самых глаз, поначалу Джоан ее не узнала и отшатнулась.

Тетя Морин приезжала к ним в гости раз в год, всегда летом, всегда не более, чем на два дня, потому что «надолго не могу оставить дом, его тут же займут бродяги». Джоан не знала, кто такие «бродяги», представляла их волосатыми и зубастыми, как медведи, и заранее боялась. Тетин дом представлялся ей красивым и большим, раз кто-то хотел его захватить. Он должен был походить на дом в конце их улицы. Там наверху вывеска с буквами и поджаристой булкой, на первом этаже высокое и широкое окно, на втором окна поменьше в черных рамах, а сам дом – белый и чистый как дворец.

Тетя появлялась неизвестно откуда, просто в одно утро Джоан просыпалась и видела не маму или папу, а тетю Морин. Два чудесных дня проводила она с ней и не знала, что делали родители, потому что забывала про них.

С тетей было интересно, она все время что-то рассказывала – сказочки, стишки, прибаутки. Сказочки ее были все грустные, про войны великанов, в которых погибали и победители, и побежденные. Стишки были повеселее – про графинь, сладкоголосых певцов и королей. А больше всего она знала прибауток – про растения, которые им встречались по дороге. «Будем травку рвать и на зиму запасать», — приговаривала она, собирая совершенно непримечательные стебельки, нюхала, давала Джоан нюхать. Или показывала на белые соцветия, торчавшие из травы, говорила:

— Болиголов – молодец,

Не пугай наших овец.

У них шубы кудрявые,

Головы дырявые.

Утром они складывали в тряпичный мешочек нехитрую еду и уходили на целый день из дома — в лесок или к реке. Если девочка уставала, тетя сажала ее на закорки и несла, поддерживая под попу. Джоан обхватывала ее за шею, подскакивала в такт шагам и представляла, что едет на лошади. Шея тети пахла сладко, и хотелось ее лизнуть. Джоан спрашивала:

— Чем ты пахнешь?

— Зверобоем.

— Для чего он?

— От вошек.

— А кто это?

— Они кровь пьют.

Джоан знала, что кровь пьют летучие мыши, видела их на картинках, боялась и тоже хотела натереться зверобоем.

Тетя Морин исчезала так же внезапно, как появлялась. Утром ее уже не было, а когда Джоан спрашивала:

— Где тетя?

Мама отвечала:

— Она сказала, что скоро вернется.

Дня два-три Джоан ждала, потом увлекалась другими делами и забывала, а потом тетя и правда появлялась, и нечто волшебное было в тех появлениях-исчезнованиях, в ее необычном запахе и странных одеждах.

В тот вечер от нее пахло сырым снегом, как от всех, кто приходит с мороза. Ничего не объясняя, тетя забрала ее от соседей, на следующее утро упаковала ее одежду, одела потеплее и увела из дома. В дорожной карете она прикрыла ноги девочки пледом и крепко прижала к себе.

Джоан не понимала, что происходит, чувствовала напряжение, владевшее тетей, но не смела спрашивать. Смотрела в окошко, за которым проплывали дома, перелесок, река, потом остались лишь белые поля и кое-где черные деревья. Это не веселая прогулка, как раньше. Ее увозят куда-то далеко. Забеспокоилась.

— Куда мы едем? Где папа? Когда он придет? Хочу домой, к папе. И к маме.

Никто не ответил. Странно. Девочка подняла голову. Взгляд Морин был устремлен в окно, по щекам текли слезы, которых она, казалось, не замечала.

Девочка забеспокоилась сильнее, стала трясти тетю, чтобы вывести из задумчивости.

— Почему ты плачешь? У тебя кто-нибудь умер?

Морин очнулась. Вытерла глаза. Провела жесткой рукой по щеке Джоан.

— Не бойся, дитя, все будет хорошо. Я тебя не брошу.

Джоан опять ничего не поняла, но голос тети ее немножко успокоил, к тому же устала она от неизвестности, от тряски, от однообразия за окном. Привалилась к боку Морин, прикрыла глаза.

Когда открыла, карета стояла.

Вышли и оказались перед одиноким, двухэтажным домом. Нищету и запущенность его не скрывали даже голубые зимние сумерки. Сторона, выходившая на дорогу, не имела окон, камни ее покрылись разводами из мха, который от мороза почернел и поник, и стало казаться, что на доме повисли клоки грязной шерсти. От дома отходила стена в рост человека и упиралась в невысокий холм. В стене маленькая дверь – такая, что взрослому человеку пришлось бы низко наклониться, чтобы войти.

— Чей это дом? – спросила Джоан.

— Мой, — ответила тетя Морин и взяла ее за руку.

— Я думала, ты живешь во дворце.

— Это мой дворец. Теперь и твой.

Джоан посмотрела на дом поверх стены, увидела два окна на втором этаже – в одном стекла были разбиты, в другом стоял кто-то в светлой одежде.

— Ой, там привидение!

— Не бойся, дитя, это занавеска.

— Все равно страшно. Никогда не пойду наверх.

— А туда и не надо.

Из глубин своих юбок тетя выудила массивный, потемневший от времени ключ, открыла входную дверь. Вошли в темноту. Из единственного окошка лился не свет, а туман, едва позволявший рассмотреть крошечную комнатку, в которой посередине стоял стол и два стула, остальное просматривалось нечетко. Пахло чем-то странным, природным. Тетя усадила девочку в кресло рядом с камином, накрыла ее пледом, захваченным из дома в Крончестере, сама принялась разжигать огонь.

— Спать будешь пока на сундуке. Потом попрошу кого-нибудь   смастерить тебе кровать.

— Я долго у тебя буду жить?

— Долго.

Джоан покопалась в ощущениях. Кажется, ей тут нравилось — обстановка новая, интригующая, но чего-то не хватало.

— А где мама?

— Разве тебе папа не говорил?

— Говорил. На небе.

— Вот.

— А где папа?

— Он тоже на небе.

— А что они там делают?

— Спят, наверное.

— А они ко мне придут?

— Придут. Во сне.

Огонь разгорелся, на застывшие щеки и нос Джоан повеяло теплом. Она увидела развешенные над камином веревки с пучками трав – вот откуда шли запахи. В книжке со сказками она видела похожие пучки в доме колдуньи.

— Тетя, ты колдунья?

— Нет, ведунья.

Пушистая кошка, черная, с белыми носочками на всех четырех лапах, появилась из темного угла, внимательно посмотрела на новую жиличку, принюхалась и прыгнула ей на колени. Джоан погладила, та мягко мурлыкнула.

— Как ее зовут?

— Мара.

Кошка оказалась ласковой – полизала ее руку, потерлась головой. Занявшись с ней, девочка почувствовала себя уютней в чужом доме и забыла о недавнем беспокойстве. Голова свесилась, глаза осоловели…

Цыганка Морин приходилась Джоан дальней родственницей   и крестной матерью. Когда та осталась сиротой, не раздумывая, забрала к себе, узнав о несчастье еще до того, как оно случилось — каким же образом?

Расскажем  подробнее.

Морин всю жизнь прожила на окраине тихого городка Донстер, который и городком не назовешь, скорее деревенька, таких сотни в Средней Англии — накрывшись толстым туманом, как одеялом, они мирно дремлют, не замечая дней, годов и веков. Семья ее, когда-то большая, постепенно таяла, дети разъезжались, в добротном, двухэтажном доме остались родители и Морин. Жила она, как принцесса, спала в отдельной комнате на втором этаже.

Отец с матерью умерли один за одним, дом будто скорбел по ним и тоже потихоньку стал гибнуть. Крыша над ее спальней прохудилась, Морин переехала в родительскую. Когда и там потекло, переехала на первый этаж. Но было слишком просторно для одной, и не хватало дров отапливать комнаты, переселилась в теплую кухню, втиснув туда самое необходимое –  лежанку, комод, стол, два стула, кресло.

В комоде хранила нехитрые пожитки, а на самом дне держала волшебный предмет, которым дорожила больше всего на свете — аккуратно завернутый в мягкую тряпицу, гладкий, прозрачный, хрустальный шар. При свете свечи он переливался радугами, а внутри появлялись тени, по которым Морин читала будущее. Шар она доставала редко, использовала только для себя.

На жизнь зарабатывала карточными гаданиями и лечением недомоганий – от зубной боли до прорвавшихся мозолей. Применяла собственноручно приготовленные из трав лекарства и обязательно заговоры, без того лекарства не действуют. За труды брала все, чем имели заплатить клиенты, если не деньгами, то продуктами — хлебной краюхой, головкой сыра, куриной тушкой.

Клиентов было маловато – до случая с женщиной по имени Мэгги. Муж ее Том отправился из Донстера в другие места искать работу и более года не подавал о себе вестей. Тяжко жить в неопределенности, Мэгги измучилась, чего только ни предпринимала — и письма писала, и знакомых расспрашивала, никто не знал. Последнее средство – гадалка, пришла к ней спросить, жив ли он, вернется ли. Морин предсказала, что вернется, и угадала.

Том объявился буквально через неделю. Оказывается, он дошел до Халла, нанялся моряком на китобой «Диана» и отправился на ту сторону океана к острову Ньюфаундленд. Из дальних путешествий быстро не возвращаются, и весточки домой послать не с кем. Зато деньжат заработал, принес в семью.

У счастливой Мэгги не держался язык за зубами. Она рассказала подружкам про сбывшееся  предсказание, и к Морин потянулся клиентский ручеек, который состоял по большей части из нервных старых дев и несчастливых замужних женщин.

Желание узнать судьбу у людей сильно, Морин умело использовала его в своих интересах. Она едва умела читать и писать, но обладала наблюдательностью и задатками психолога. Она обращалась с клиентками вежливо, выслушивала внимательно, и порой этих двух вещей хватало, чтобы их успокоить, подбодрить. При гадании старалась без нужды не огорчать, иначе женщина расстроится, больше не придет, а это ущерб себе же. Морин ненавязчиво расспрашивала ее о том, о сем и предсказывала только хорошее, часто то, что клиентка сам хотела услышать. О надвигающихся неприятностях не сообщала вовсе или сглаживала.

Например, в случае с Мэгги гадалка утаила, что, вновь обретя супруга, она его вскоре опять потеряет, теперь уже навсегда. Празднуя свое возвращение, Томас, по пьяной лавочке, неудачно упал виском на угол стола и скончался на следующий день. А что изменилось бы, если бы Морин предупредила? Она лишь гадала на судьбу, но предотвратить не могла.

О несчастьях она не сообщала еще по нескольким причинам. Во-первых, предсказанное сбывается не всегда. Во-вторых, из чисто человеческого сочувствия, ведь клиентки ее — обычные женщины, замученные безрадостной жизнью. Зачем ее усложнять да еще брать за то плату?

Вдобавок, по неписанному цыганскому закону, о несчастьях не принято говорить вслух. Если это часто делать, гадалка навлечет на себя темные силы и потеряет провидческий дар. А им Морин дорожила и никогда не стала бы рисковать, потому не занималась черной магией, ворожбой, приворотами, считая их действиями против Бога.

Какого Бога? Она была крещенной, но креста не носила, в церковь не ходила, Библию не читала, религиозных праздников не соблюдала. А в Бога, как ни странно, верила, в своего —  цыганского Бога.

Каждому человеку, верующему и неверующему, бывает необходимо в случае нужды обратиться к кому-нибудь за   помощью. Если на земле некому выслушать, обращайся к Небу, оно всегда с тобой, только подними глаза, вознеси просьбу – Оно выслушает.

Если помощь приходит, появляется вера. К Морин она пришла после одного случая, который доказал существование Высшей силы, заботившейся о ней.

Когда-то давно шла она по улице — юная чернобровая цыганка, босая, голодная и печальная. Склонив голову и перебирая косички, она размышляя о превратностях несчастливой судьбы. Осталась круглой сиротой так неожиданно, что не только не успела выйти замуж, но не научилась цыганскому народному ремеслу — гадать на картах и предсказывать судьбу по линиям руки.

Во рту ни крошки, в кармане ни пенса, и никакой надежды заработать или своровать. Пробовала попрошайничать – ее отовсюду гнали. Впору на панель отправляться, тело продавать — да гордой цыганке легче умереть, чем поступить в проститутки.

Умирать в расцвете лет не хотелось, Морин цеплялась за надежду раздобыть хоть какой-нибудь еды и продолжала бродить по городу. К вечеру устала, остановилась возле подворотни передохнуть. «Господи, да кто же мне поможет?» — в отчаянии вопросила она, глядя не на небо, а под ноги — не лежит ли заплесневелая корка хлеба или картофельная очистка.

Боковым зрением заметила движение возле ворот, скосила глаза – там черная кошка со стоящими ушами, как с рогами, чисто дьявол во плоти. Морин шикнула не нее, махнула рукой, кошка недовольно мявкнула и убежала, а на том месте, где она сидела, что-то блеснуло. Девушка пригляделась и — о, чудо! увидела монетку. Наклонилась, чтоб поднять. В тот момент мимо головы пролетел увесистый деревянный брусок и грохнулся об дорогу. Если бы она не нагнулась за монетой, он бы ее убил.

Морин быстро схватила денежку, выпрямилась, посмотрела вверх, что там происходит? На балконе третьего этажа стоял черноволосый парень и, перевесившись через перила, глядел на нее.

— Эй, там, поосторожнее! – крикнула ему, собираясь поругаться и тем самым выплеснуть накопившееся недовольство судьбой,  облегчить душу. – Ты меня чуть не убил!

— Извини, нечаянно получилось!- крикнул парень в ответ. – С тобой все в порядке? Подожди, не уходи. Я сейчас спущусь.

Он скрылся в доме и почти тут же оказался на улице, слишком быстро, будто не сбежал, а слетел – как ангел с небес. Но не был тот ангел непорочным, бесовские искры прыгали в черных глазах — как костры в преисподней. Лишь глянул на Морин и будто заворожил. Забыла она, что собиралась попрошайничать, продавать себя или умирать. Голод, усталость, одиночество канули в небытие. Она почему-то знала, что теперь жизнь ее изменится.

Бэзил — озорной, хитроглазый, молодой цыган жил весело, все, что зарабатывал, тут же проматывал. А зарабатывал хорошо, брался за все, за что платили деньги – ремонтировал дома, мебель, кареты, подряжался грузчиком или возчиком, пастухом или плотником.

Мастера на все руки не страдают от голода.

В тот день он взялся обновить балконные перегородки в доме, мимо которого проходила Морин. Деревянный брусок будто сам выпрыгнул из рук и полетел вниз, лишь по счастливой случайности не задев девушку. Бэзил увидел ее, и сердце екнуло. В тихом, чопорном, британском городке, где чужаков не видели со времен нашествия римлян, встретить родную кровь — цыганскую деву было почти невозможно. Он верил и не верил.

С трудом верилось и Морин. Видно сам Всемогущий вмешался в ее горемычную жизнь, потому что только Ему под силу творить чудеса – поворачивать человеческие судьбы. И почему она раньше к Нему не обратилась?

Бэзил стал первой и последней любовью Морин. Они не жили вместе, но цыганка считала его своим мужем. Бэзил приходил, когда у него было на нее время, и уходил, когда времени на нее больше не было. Она не удерживала — цыгана заарканить трудней, чем дикого скакуна.

С появлением Бэзила жизнь Морин действительно изменилась. Прознав про нищенское существование, он свел ее с пожилой, одинокой цыганкой-гадалкой, которая приходилась ему то ли родной бабкой, то ли дальней теткой. Старая Роза обрадовалась: неожиданно явилась возможность передать профессиональные знания и умения, о чем она уже забыла и мечтать.

Обучение заняло несколько лет, но Роза не спешила. Была бы она побессовестней, ускорила бы темп, показала пару раскладов и сказала «иди, зарабатывай». Но гордость за ремесло не позволяла фальшивить. Быстро — это не гадание, а ложь, способ заработать и убраться, хорош для кочевых, а мы оседлые. Дорожим доверием клиентов, потому что самим прямая выгода. Мы им – качественное гадание, они нам – денежку, и все довольны. Когда человек доволен, придет еще раз.

Первым делом она открыла Морин секреты гадания. Важно не только знать значение каждой карты, но правильно растолковывать их в различных сочетаниях, ведь они все связаны. Лишь одна карта всегда означает одно и то же, где бы ни лежала: винновый туз — самая сильная и самая страшная карта в колоде, пикой вниз означает «смерть».

— Старайся, чтобы он не попадался на глаза клиентке, — предупреждала Роза. – Многие знают его значение и смертельно боятся при раскладе.

Морин жадно впитывала, ведь от того зависело – грозит ли ей в будущем голод, или забудет про него навсегда. Роза видела ее прилежность и старалась не упустить ни одной мелочи. Они понимали друг друга как мать и дочь, да так оно и было: старая гадалка обучала молодую — продолжалась связь поколений. Бесценный опыт не грозил пропасть, Роза могла умирать спокойно.

Обучив девушку гаданию, она перешла ко второй части ремесла – лекарской науке, которая была даже важнее, ведь узнать будущее люди приходят не каждый день, а болеют часто. Доктор порой далеко и берет дорого, к кому бежать в срочном случае? К гадалке-ведунье. Она и поможет, и натуральной оплатой не побрезгует в виде пирога или десятка яиц из хозяйства больного, а то и отсрочку оплаты даст – как договоришься.

Целительство давалось Морин сложнее: потребовалось напрягать память, чтобы запоминать названия трав, их применение, лучшее время для заготовки, пропорции для усиления действия и множество других тонкостей, без которых не обойтись.

К счастью, у старой цыганки хватало терпения объяснять по пять раз одно и то же, а у молодой хватало желания все это запоминать. Вдобавок, интерес к лекарскому делу появился, а то, что делается с интересом, получается лучше всего.

С ранней весны до начала зимы ходили они в близлежащие леса собирать лекарственные растения, сушили, связывали в пучки, развешивали на веревках, распределяли по мешочкам и  горшкам.

— Важно знать вот что, — поучала Роза, вываливая из холщовой сумки только что собранный зеленый «урожай». – Каждое растеньице надо срывать в определенный день и час. Лунную траву собирай на рассвете того дня, когда ударил первый мороз. Перед смертью она особой силой наливается. Ягоды шиповника собирай, когда они разбухнут и наполнятся соком, как кровью. Еловую хвою собирай в майских сумерках и только молодые побеги. Их легко отличить от старых по цвету. Хвои заготавливай много. Она лучшее средство от кашля и чахотки. И не забывай про заклинания. Должна произносить их слово в слово. Иначе лекарство не подействует.

Морин повторяла в голове слова наставницы, чтобы лучше запоминалось, ведь записывать Роза не разрешала.

— Самые частые недомогания у взрослых — нарывы и кровотечения, — продолжала старая цыганка. – Их придется лечить много, потому хорошенько запоминай. Против нарывов и гнойников используй свежий лист сирени. Его привязать к месту и менять два раза в день. Он вытягивает гной и залечивает ранку.

Для царапин хороши молодые листочки подорожника, в них больше силы, чем в старых. Сначала протри от пыли. А лучшее средство для заживления ран — моча больного. Если он, конечно, сам не против такого метода. При боли в суставах прикладывай капустные листы. При мигрени давай чай из смородиновых листьев.

У детей часто болят зубки, помогает теплый настой из мяты.

Будут приходить молодые девушки за советами, как стать красивой, избавиться от прыщей и веснушек. Им делай настой крапивы или ромашки. Для чистой кожи — умываться два раза в день, для шелковистых волос тем же настоем ополаскивать голову…

По вечерам Морин ложилась в постель, повторяла про себя услышанное и представляла картинку: одну процедуру совершила в уме и как бы отложила на полочку. Потом другую. Постепенно усвоила необходимое так, что когда Роза внезапно спрашивала «для чего лаванда?», Морин без запинки отвечала «для приятного запаха белья и усиления любовного влечения».

Легче стало запоминать, когда наставница разрешила применять знания на практике, помогать ей в лечении больных. Ловкими, уверенными руками Морин ставила примочки,  обрабатывала ранки, прикладывала правильную траву, шептала заклинания. Манипуляции производила добросовестно — ей нравилось помогать людям.

— Не отказывай никому, если в силах облегчить страдания, — говорила Роза. – К нам приходят люди, в основном, бедные. Им иногда хлеба не на что купить, не говоря заплатить доктору. Я человеку и за «спасибо» с удовольствием помогу. Доброе дело зачтется. Глядишь, в нужде и тебе помогут.

Молодая цыганка строго следовала ее советам и хотя жила скромно, жадности никогда не проявляла. Больше сочувствия. Особенно жалела маленьких пациентов. Глядя, как малыш трет кулачком вспухшие десна, она не раздумывала – оплатит мать ее труд или нет, быстренько составляла успокаивающую настойку и показывала, как применять. За лечение детей Морин денег вообще не брала, втайне надеялась, что ее добрый Бог за ее добрые дела пошлет ей ребеночка. Очень уж хотелось…

Но на благотворительности долго не протянешь, особенно когда у самой в закромах пусто, опытная Роза и на тот случай дала совет. Объяснила, что главную прибыль она получает от людей, которые приходят узнать будущее. С них брала по полному тарифу, рассуждая так.

У бедного человека забота — как прокормить семью, и нет  ни времени, ни желания заглядывать вперед. Прожить бы сегодня, а будущее… Его пока нет. Так зачем задумываться о том, чего нет? Глупое занятие. Лишняя головная боль.

Другое дело, если человек более-менее обеспечен. У него   забота: как сохранить, что имеет, а лучше – приумножить. Думы  грызут: сейчас у меня все в порядке, а в дальнейшем?

К чему готовиться, чего ожидать – пожара, болезни, расцвета, банкротства? Есть ли смысл делать сбережения или сейчас все потратить, если жить осталось недолго? Идет к гадалке за ответом.

Почему бы его не дать, за его же деньги?

Но чтобы не обвинили в шарлатанстве, да не упекли в тюрьму, гадать следовало качественно, проявляя, кроме прочих, актерские способности. Роза показывала на практике, а Морин в то время пряталась за занавеску, наблюдала.

Гадание – целый обряд, который не терпит суеты. Чтобы завоевать расположение клиентки (гадать приходили, в основном, женщины), Роза создавала доверительную, немножко загадочную атмосферу — с помощью свечей, ароматных трав, пришептываний. Пока ходила, зажигала, окуривала, задавала ненавязчивые вопросы, выуживала информацию.

— Всегда важно знать, с кем имеешь дело, — поучала она. — Внимательно огляди посетительницу с ног до головы. Каждая мелочь имеет значение. Платье, шляпка, обувь, кожа, волосы, руки, даже говор. По выговору узнаешь ее происхождение…

— Как отличить по выговору? Я чужаков отродясь не встречала.

— Например, шотландцы выговаривают твердое «р». Ирландцы не просовывают язык между зубами.

— Ой, Роза, откуда знаешь?

— Ох, милая, как не знать? Долго живу, многое повидала. Я в порту работала. Там не только шотландцев да ирландцев встречала. Еще немцев и голландцев. Ну, неважно. Женщины чаще всего приходят с жалобами на супругов. Запомни. Шотландские мужья – драчуны, ирландские – пьяницы. Угадаешь сразу, женщина охотнее поверит в то, что скажешь потом.

— Если она жалуется на здоровье, огляди ее внимательно, — продолжала Роза. – Землистый цвет лица – дай настойку от мигрени и посоветуй больше отдыхать. Если клиентка с трудом поворачивает голову, у нее шея одеревенела. Из-за того боль, плохое настроение, разногласия с мужем. Ты ей разъясни, в чем причина раздражительности, посочувствуй. Помоги советом, травки предложи попить. Женщина останется довольна, и тебе прибыль.

Старая цыганка постепенно отходила от дел, направляла своих клиентов к Морин, которая создала себе хорошую репутацию и вскоре начала работать самостоятельно. С тех пор финансовых затруднений она не испытывала, хотя и большого богатства не нажила.

Тайны мастерства гадалки и целительницы Роза передала, а главный секрет оставила на «попозже». Чужому, неблагонадежному человеку его ни за что не раскрыла бы, так и унесла бы в могилу. Некоторое время она наблюдала за Морин и убедилась, что та ее советами не злоупотребляет, людей не обманывает. «Достойна доверия», — решила Роза. Чувствовала, что тянуть нельзя — долгая дорога жизни ее подходила к концу.

В один из ненастных осенних вечеров Морин пришла навестить старушку. Принесла еду, лекарства. Зажгла свечи, растопила камин. В комнате потеплело, ожило.

Роза лежала на кровати, в груди ее хрипело и булькало.

— Помоги встать, дочка, — слабо проговорила она. – Мне с тобой поговорить надо.

Морин спустила ее ноги, поддержала, довела до стола.

— Открой нижний ящик комода, достань то, что там лежит, принеси сюда, — с усилием сказала Роза.

Среди тряпок и скомканных одежд Морин увидела аккуратно завернутый в чистую материю, круглый предмет, взяла в руки, он потянул вниз. «Увесистый. Интересно, зачем он Розе?»

Положила предмет на стол, развернула тряпку — и замерла. Невиданной красоты шар увидела. Сиял он, как солнце, а внутри переливался всеми оттенками голубого и синего. Комната озарилась странным, не существующим в живой природе светом, который придал привычным предметам потусторонний вид. Морин ахнула. Никогда не видела она ничего подобного. Холодная и в то же время завораживающая красота исходила от шара, магическая сила, которой невозможно противостоять.

— Это шар судьбы, — сказала старая цыганка. – Он показывает будущее. Но не всем. Лишь тем, кто чист душой и умеет читать его символы. Например, если увидишь черного ворона – это к несчастью. Светлая роза – к любви. Можешь использовать его только для себя или людей, которые очень дороги. Ты моя верная ученица, потому передаю его тебе и благословляю. Чужим не показывай, иначе сглазят, и он потеряет силу.

Роза взяла шар и очень медленно повернула его перед свечкой.

— Подойди ближе и смотри.

Она продолжала поворачивать, Морин впилась глазами во внутрь шара, где возникали и исчезали неясные фигуры — они переливались друг в друга, будто подвижные масляные лужицы. Вот в глубине появилась черная точка. Она росла, росла и скоро заполнила всё внутреннее пространство, вроде в шар чернил налили. Теперь от него исходил не волшебный голубой свет, а тревожный черный.

— Я скоро умру, — спокойно сказала Роза. – Шар по доброй воле передаю тебе. Возьми его и помни, что я говорила. Не гонись за богатством, которого не заработала. Не делай подлости, чтобы себя спасти. Людям с нечистой совестью он служить не будет.

Морин не удержалась, всхлипнула, собралась заплакать. Старая цыганка остановила ее движением руки.

— Не надо обо мне плакать, дочка. Я прожила тяжелую жизнь, но не напрасную. Успела передать цыганский опыт, а ты передашь их дальше. Завещаю тебе хрустальный шар и комод, в котором он лежал. Эти две вещи подходят друг другу. У тебя доброе сердце, с ним не пропадешь. Теперь иди. Я прилягу отдохнуть. Прощай.

Морин ушла и больше не видела наставницу живой.

Она была еще девочкой, когда получила предсказание:  «ожидает тебя короткая дорога любви и долгая дорога одиночества». Тогда она ничего не поняла и предсказание забыла. А оно ее не забыло и  сбылось слово в слово.

В Бэзила Морин влюбилась со всей страстью молодой, чувствительной души. Она не задумывалась о будущем, была счастлива в тот день, когда встречалась с любимым, в остальное время жила ожиданием.

Бэзил испытывал нежные чувства к молодой цыганке, но  жить вместе не входило в планы. Его вольной душе претила семейная рутина – от нее усыхает любовь, а он делал лишь то, от чего сердце замирало.

Бывало, явится поздней зимней ночью, когда она уже спать легла, постучит в дверь, дико завоет — напугает. Она выглянет в окошко, узнает его, улыбнется и засветится – как звездочка в ночи. И тепло от той звездочки, а еще теплее от объятий и поцелуев.

Долгими, зимними ночами сидели они в обнимку, слушали  треск дров в камине и вой метели за окном. Бэзил брал шестиструнную цыганскую гитару и напевал, глядя Морин в глаза:

— Не расскажу тебе, как жадно

Твои движенья я ловлю.

Как рядом быть с тобой отрадно,

Как милый голос твой люблю.

И будто кровушка играет,

Когда коснусь руки твоей.

И сладко сердце замирает,

Заслышав звук твоих речей.

Она подпевала, потом влажным поцелуем благодарила за песню. Потом они пили вино и беспричинно хохотали. Потом опять целовались, и так всю ночь.

Не было на всем свете людей, счастливее их – короли и герцоги позавидовали бы.

Казалось, так будет продолжаться вечно.

Но беда уже стояла на пороге.

Как истинный цыган, Бэзил страстно любил лошадей. Своих не имел, воровал чужих. Наигравшись, продавал. Ремесло сомнительное, больших денег не приносило — люди неохотно покупали ворованных лошадей. Слишком велик риск: если объявится хозяин, придется платить штраф и покупку возвращать, да  в тюрьму загреметь недолго.

Но не ради барыша Бэзил воровал лошадей, а по зову авантюрной души, отчаянной и бесшабашной. Раз в год, когда весна, пройдясь по лугам, покрывала их зеленым ковром, а воздух наполняла бодрящим ароматом, охватывало молодого цыгана беспокойство. Не в силах ему сопротивляться, он на несколько дней пропадал из поля зрения Морин – без всякого объяснения.

Трудности не останавливали, скорее привлекали — чем рискованнее предприятие, тем заманчивее. Сколько раз он оказывался на грани провала, не сосчитать. Но цыганская удача любит дерзких, выручала она Бэзила.

Известно: удача – дама непостоянная, ненадолго отвернулась и…

Тихой июньской ночью Морин проснулась от осторожного, настойчивого стука в дверь — Бэзил стучал по-другому. Сердце сжалось от нехорошего предчувствия. Закутавшись в платок, она открыла. На пороге стоял Сэмми — напарник Бэзила по воровским налетам. Он был бос, в порванной рубахе и дышал тяжело, будто только что спасся от своры разъяренных собак. Прошел в комнату, первым делом попросил воды. Выпил поспешными глотками полную кружку, вытерся рукавом и начал рассказывать.

Несколько дней назад они получили весть, что в хозяйство мистера Дженкинса, которое в двенадцати милях отсюда, пригнали табун породистых лошадей. Они принадлежали разным хозяевам и предназначались для аукциона. У Бэзила загорелись глаза — решил во что бы то ни стало завладеть парочкой дорогих лошадок.

Сэмми, тоже любитель авантюр, в тот раз засомневался. Воровать породистых – прямая дорога в тюрьму, а то и на виселицу. Они стоят бешеные тысячи, их охраняют солдаты. И продать почти невозможно, если только искать черных барышников, да те люди опасные, не только деньги не заплатят, жизнь отнимут, не постесняются.

Но Бэзил не слушал. Он, как помешанный — шел к цели напролом, не слушая ни доводов, ни предупреждений. Троекратный риск привлекал троекратно, он в тот же день договорился с перекупщиками и пообещал Сэму за участие двойной куш. Тот со скрипом согласился.

Обсуждать-рассуждать некогда, аукцион через два дня. Ночью приятели отправились на дело. Поначалу все шло по плану. Сэм изобразил из себя сердобольного крестьянина, подпоил двоих охранников, отвлек разговором. Бэзил перелез через забор и, приглушая шаги, двинулся к конюшням.

Вдруг из-за угла вышел третий охранник. Увидел крадущегося вора, крикнул:

— Стой, стрелять буду! – и замешкался, вытаскивая ружье из-за спины.

Его появление спутало все карты. Действовать надо было не рассуждая. Бэзил выхватил нож, ткнул в охранника, куда именно – в темноте не разобрался. Убивать не хотел, только ранить, но в суматохе не рассчитал, всадил нож глубоко в живот мужчины. Тот булькнул кровью, которая пошла горлом, и рухнул на землю.

Бэзил на секунду застыл. Одно дело попасться на воровстве, совсем другое – отвечать за убийство. Кураж пропал, его светлое авантюрное настроение было забрызгано чужой кровью.

— Уходим! – крикнул Бэзил напарнику и бросился бежать.

В Донстере никогда ничего противозаконного не происходило, и не имелось охранников общественного порядка – ни старика с колотушкой, ни тем более констебля. Зато имелся он в Беверли – столице графства. Констебль был из бывших военных и звался капитан Аткинс. До него доходили слухи о преступном хобби молодого цыгана, но застать его с поличным ни разу не удалось. Не находилось ни свидетелей преступления, ни доказательств, и капитан спускал дело на тормозах.

Только не в тот раз. Двое свидетелей, один труп. Аткинс вызвал солдат на подмогу и той же ночью нагрянул домой к Бэзилу. Хозяина не нашли – он с напарником спрятался у товарища, который не имел отношения к воровским налетам.

Их выдали соседи, которые видели, как на рассвете двое мужчин разбойничьего вида, один в крови, стучались в дверь. Констебль с вооруженным конвоем прибыл незамедлительно. Пока они арестовывали Бэзила, изымали окровавленную одежду и нож, Сэмми чудом удалось сбежать…

Морин выслушала рассказ и вспомнила то давнее предсказание, которое она думала, что забыла. «Вот оно, — подумала с тоской. – Короткое счастье и длинное одиночество». Бэзил исчез в очень неподходящий момент — Морин ждала от него ребенка.  Горько стало в горле, заплакала навзрыд. Для нее сразу все рухнуло: беззаботная жизнь, любовь, счастливое семейное будущее. Остались пустота, душевная боль, неопределенность.

И туман. В котором Морин бродила целыми днями – без цели, без направления. Она растерялась, замкнулась в себе. Не знала, что делать. Все валилось из рук.

Мучила неизвестность о судьбе любимого.

Мысль о том, что потеряла его навсегда, Морин в голову не допускала. Надежда теплилась: может, удача не окончательно оставила Бэзила, может, дело каким-то образом устроится, и его отпустят? Ведь он скоро должен стать отцом…

Казалось бы, самое время обратиться к хрустальному шару, спросить о будущем. Но нет. Морин боялась. Лучше оставаться в неизвестности, чем узнать жестокую правду. Она ее прикончит. Тяжкие предчувствия терзали сердце, но они оставляли местечко для надежды.

Каждый день Морин приходила к воротам городской тюрьмы, заглядывала через решетку – не увидит ли любимого, не получит ли весточку от него. Вдруг повезет, охранник сжалится, позволит повидаться, пропустит ее внутрь….

Неделя бежала за неделей, а дело ее не двигалось. Морин предлагала охранникам деньги, еду и выпивку, да не позарились они, не подпустили близко. Ни словом не обмолвились о Бэзиле, лишь гнали прочь. По вечерам, повесив голову, брела она к месту ночевки, на другой день возвращалась.

Ни единого человека не нашлось поддержать ее, сказать доброе слово. Не имея никого, чтобы поделиться, Морин держала переживания в себе. Днем тревожилась о судьбе Бэзила, ночью о судьбе своего, еще не родившегося дитя.    Раньше желала его появления больше всего на свете, теперь одна мысль о нем повергала в уныние. «Вместе с Бэзилом была бы рада его растить, одной поднять дитя мне не под силу».

Она желала ему счастливого будущего, но рожать, заранее зная, что обречет на нищету и безотцовщину – к чему? Ей его сейчас ужасно жаль, а смотреть, когда он родится — нежеланный, несчастный, одинокий… Разорвется сердце.

Но ведь он – последняя весточка от ее любимого Бэзила. Разве можно ее порвать?

Она боролась с собой и не находила выхода. Она не ела, не пила, не плакала, не смеялась. Она сходила с ума и  подумывала о самоубийстве. Одним разом оборвать две несчастные судьбы. «Ничего хорошего мое дитя не ожидает. Этот мир слишком жесток для него. Не хочу, чтобы он в него пришел» — говорила она.

И ребенок ее услышал.

У Морин случился выкидыш. Она не огорчилась. Наоборот, почувствовала облегчение. Одна проблема разрешилась, она    сосредоточилась на другой — судьбе Бэзила, о котором по-прежнему ничего не знала.

Однажды она, по обычаю последних месяцев, слонялась возле тюремных ворот. Увидел ее молодой охранник и вспомнил:  эта цыганка – целительница, в прошлом году вылечила его жену от послеродовой горячки. Вышел за ворота, поманил пальцем и сказал:

— Слушай, девушка. Не нужно приходить сюда. Ни к чему. Ты его больше не увидишь. Его больше вообще никто не увидит. Потому что… — Он крутанул рукой вокруг шеи и дернул вверх.

Смысл сказанного доходил до нее постепенно. «Я никогда не увижу моего Бэзила. Почему? И никто не увидит… Ах, да! Повесили его».

Опустив плечи, Морин поплелась домой. Неизвестность, державшая ее на распутье, кончилась, судьба свернула на дорогу одиночества.

Медленно — капля за каплей, день за днем, жизнь входила в  колею. Молодость помогла ей справиться, работа. Она продолжила дело старой Розы. Не плакала, не жаловалась. Шла своей дорогой – без любимого, без друзей, без семьи, без детей.

Иногда, по ночам, в холодное время наваливалась на Морин серая тоска — по тому, чего она никогда не имела. Лежала без сна, прислушивалась к завываниям злого ветра и думала: как изменилась бы жизнь, если бы у нее был ребенок, семья? Или другие родственники? Чувствовала бы она себя такой потерянной на свете? И является ли семья лекарством от одиночества или скорее причиной забот?

Ответа она не знала.

Старое предсказание, однако, ошиблось или ослабло оно – ведь тридцать лет прошло. Получила Морин странное письмо,  приглашение на свадьбу, подписанное «Артур и Эсмей». Цыганка не знала, кто эти люди, подумала, что письмо пришло по ошибке. Взглянула на обратный адрес: Крончестер. Всплыли смутные воспоминания.

Давным-давно, еще от родителей, она слышала, что в большом городе Крончестере жили их дальние родственники — из цыган. По неизвестной причине связей они не поддерживали и никогда не встречались. Морин не имела ни малейшего представления, живы ли они, знали ли о ее существовании. Наверное, это письмо от них. Но к чему теперь? Стоит ли на старости лет заводить новые знакомства?

В то же время крепко жили в ней традиции предков, которые предписывали держаться за своих, связи не прерывать, на большие семейные события, как свадьба и похороны собираться вместе. Таков неписаный цыганский закон.

Морин долго раздумывала: ехать – не ехать? Она пожилая женщина, за пятьдесят. Крончестерских родственников ни разу не видела, нужна ли она им, нужны ли они ей? О чем будут разговаривать при встрече?

В конце концов, любопытство взяло верх, Морин решила ехать. Подкопила денег, купила молодым подарок, себе шляпку и поначалу надела ее наоборот, не знала, как правильно, никогда их не носила.

Приготовления ее увлекли. На свадьбу надо одеться прилично — перебрала свой небогатый гардероб. Нашла новейшее платье, приобретенное по дешевке лет десять назад, проверила его на наличие дырок. Подлатала, постирала. В назначенный день празднично оделась и, чувствуя себя почтенной дамой, отправилась в путь.

В почтовой карете ее укачало, и она почти всю дорогу спала. Когда бодрствовала, волновалась и думала о предстоящей встрече с незнакомыми родственниками. Волнение было положительное, ей волшебный шар подсказал: знакомство пройдет успешно и послужит началом длительных отношений.

Приезд Морин стал хорошим сюрпризом. Молодые встретили ее как самую дорогую гостью: Артур двумя руками пожал ее старческую руку, Эсмей обняла тетушку и долго не хотела отпускать. Всплакнули обе. Хоть и дальние родственницы, а все ж ближе, чем чужие. Другой родни у обеих нет, возможно, разбросаны они по острову, да отыскать теперь не представляется возможным.

Красавица Эсмей напомнила ей её самоё в молодости. Такие же глубокие, влажные, черные глаза, пышные волосы, гордая осанка. Даже некоторые жесты, которые были прежде у матери, потом у Морин, теперь у Эсмей — разве это возможно? Такой была бы ее дочь…

Она смотрела на девушку, и сердце ее становилось мягче, шире, будто оттаивало и наполнялось новым, радостным, теплым чувством. Оказалось, «родственные связи» — не пустые слова, а нечто, существующее на самом деле.

Между ними быстро возникло взаимопонимание, без труда нашли, о чем потолковать. Тем более, что язык предков не забылся на новой родине — обе прекрасно говорили по-испански, а писала Морин только на нем.

Эсмей сообщила приятную новость: они с Артуром ждут ребенка. Морин от души порадовалась за будущих родителей: они любят друг друга, значит, дитя будет желанным. Это самое главное. Пусть у их ребеночка судьба сложится счастливее, чем у ее.

— Я вам напишу, когда дитя появится на свет, — сказала Эсмей. — Обязательно приезжайте на крестины.

Морин обещала.

Знакомство с Артуром и Эсмей будто пробудило ее душу от затяжного, однообразного, бесцветного сна. Царившая в ней пустота исчезла, уступив место ранее не ведомому чувству духовной близости с родными людьми. До той короткой встречи она не ощущала, что живет, она как бы катилась куда-то, как спущенная с горы телега – бездумная, равнодушная к себе и другим. Она еще лечила людей, но по привычке: пришли —  помогла, ушли – забыла.

Теперь мысли ее были заняты молодой семьей Рэдклифов.

Она поднималась утром и, приготовляя нехитрый завтрак, представляла – как они садятся за стол, едят и пьют, разговаривают и улыбаются. Выходила за дверь, представляла – как они садятся в карету и едут с визитами или за город. Вечером думала – как они вообще ладят друг с другом? Трудно представить более непохожих людей: сдержанный, невозмутимый, вежливый британец Артур и пламенная, веселая, озорная цыганка Эсмей. Как-то у них все сложится?

Она жила их жизнью, это было не знакомое ей состояние, и оно нравилось. Прежде она вела замкнутое, одинокое существование, заботилась и думала только о себе. С появлением новых родственников, молодых, приветливых, симпатичных, новые переживания заполнили ее, и старое проклятье потеряло силу — она больше не чувствовала себя одинокой.

Люди, которые умеют быть счастливыми, заслуживают жить долго. Морин надеялась, что к Артуру и Эсмей судьба будет благосклонна. Магический шар надежду подтвердил: на вопрос «что ожидает молодых?» он показал белого голубя – символ любви. Гадалка успокоилась: в ближайшее время с ними ничего плохого не случится.

И будто частичка их счастья упала на нее, с Морин  продолжали случаться удивительные вещи. Вскоре после возвращения из Крончестера она получила письмо от Эсмей, в котором та выражала благодарность за визит и высказывала горячее пожелание, что их связь не прервется.

Пожилая женщина в который раз перечитывала послание, уже запомнила наизусть и все равно перечитывала. Прижимала к груди, плакала. И как не плакать — есть на свете человек, которому радостно от того, что она существует… Растрогалась,  решила непременно ответить.

Но как? Она в жизни не писала писем…

Значит, и этому делу  предстоит научиться.

Долго думала над текстом. В конце концов, получилось следующее:

«Дорогая Эсмей,

Спасибо за письмо. Спасибо, что нашла меня и пригласила на свадьбу. Я не ожидала на старости лет обрести семью. Очень тому рада. Не умею писать писем. Потому самое главное. Прошу, не забывай родственницу. Если потребуется помощь, ты всегда можешь на меня рассчитывать.

Морин».

Ей пришлось спрашивать дорогу до почты. Смешно – всю жизнь прожила в Донстере и не знала, где находится почта. Шла туда и улыбалась. Шла оттуда и тоже улыбалась. Человек не потерян в мире, если есть кому писать, и есть от кого получать письма. Есть о ком тревожиться, кому помогать.

Это ли не награда за долгие годы одиночества, предсказанного давным-давно и ставшего ее незаслуженным проклятием.

А если бы она тогда не услышала пророчества, сложилась бы ее   жизнь иначе?

Неизвестно.

Теперь неважно.

В феврале она получила письмо из Крончестера с приглашением на крестины — у Артура и Эсмей Рэдклиф родилась девочка. Родители назвали дочку Джоан и предлагали Морин стать ее крестной матерью.

Она не поверила глазам, прочитала еще раз. Опять растрогалась. Растерялась. Быть крестной матерью девочки благородного происхождения – огромная ответственность для нее, одинокой, пожилой, бездетной цыганки.

Боязно соглашаться. И глупо отказываться. «Ничего, справлюсь». Снова купила подарки, снова отправилась в путь. Всю дорогу представляла, как выглядит ее будущая крестница, на кого похожа — на цыганскую мать или британского отца? В кого пойдет характером, какими талантами наградит ее природа?

Церемония крещения проходила в той же церкви, где незадолго до того сочетались браком родители. Девочку держал на руках Виктор, который стал крестным отцом. Джоан лежала, словно маленький ангелочек – вся в белых кружевах, как в облаках: чепчик, платьице, одеяльце и спокойно поглядывала на окружающих ярко-голубыми глазками.

Не растрогаться невозможно. На Морин нахлынула такая  волна нежности и обожания, что она чуть не задохнулась. Слезы выступили на глазах, губы сами собой раздвинулись в улыбке.

Улыбались и все присутствующие – пастор, родители Джоан, Виктор. Его жена Марджори ни на свадьбе, ни на крестинах не появилась. Она не признала Эсмей членом семьи из-за ее «неблагородного» происхождения и, вслед за свекром, отказалась знакомиться.

Их отсутствие не омрачило торжества. Наоборот, именно потому, что присутствовали лишь люди, связанные кровными узами и любовью к новорожденной, в храме установилась светлая атмосфера доброжелательности, даже благодати. Суета,   тщеславие, пустые амбиции не проникли сюда. Закон справедливости вершился — перед Богом все люди равны и все имеют право на счастье.

Пастор – с седыми волосами, окружавшими его голову как нимб, много раз проводивший подобные церемонии, не припомнил бы такого покоя и благодати. Он не стал торопиться и бормотать неразборчиво тексты из Писания. Он прочитал их торжественно и со смыслом, будто выступал перед многотысячной толпой.

В заключении сказал:

— … дай ей здравие душевное и телесное, удержи от дурных наклонностей и привычек, направь на путь истины и добра. Отныне и вовеки, новокрещенная Джоан, ты будешь находиться под защитой ангелов небесных и людей, которым ты дорога. Аминь. — И осенил ее крестным знамением.

Виктор передал девочку Морин, та поднесла ее к купели со святой водой. От холодных омовений Джоан вздрогнула и собралась заплакать — скорчила обиженную рожицу, стала искать глазами, к кому бы обратиться с жалобой. Наткнулась взглядом на крестную и вдруг передумала плакать. В самом деле – зачем? Она уже забыла причину. Ее потихоньку качали, и все было опять хорошо. Девочка сладко зевнула и прикрыла глазки. «Кажется, уснула», — подумала Морин и   прошептала:

— Клянусь перед твоим Богом и моим, что буду любить тебя и беречь не хуже твоей родной матери. Пусть Божья благодать не оставит тебя, а любовь близких поможет стать счастливой. Храни тебя Господь, дочка. – И поцеловала ее в лобик. Хотела заплакать от умиления и чистоты, но сдержалась.

Зато на обратном пути, уже в карете, Морин разрыдалась в голос. На удивленные взгляды попутчиков, цыганка ответила:

— Это от счастья. Я сегодня стала крестной матерью.

Она все-таки стала матерью. Она почувствовала это, когда держала крохотное тельце Джоан, и та ей доверчиво улыбалась. Оказывается, вся та трогательная, безусловная материнская любовь, которая, как она думала, умерла вместе с ее нерожденным ребенком, долгие годы жила в ней, глубоко спрятавшись и ни разу не напомнив о себе. Она жила, ждала подходящего момента и теперь излилась бурным потоком на крестницу.

Морин не просто любила Джоан. Она обожала ее.

В дальнейшем она не раз навещала молодую семью, привозила нехитрые подарки, часто самодельные. Она  возилась с девочкой, помогала советами молодым супругам, которые отстояли право на любовь и произвели на свет маленькое чудо по имени Джоан.

Но черные тучи сгущались над их семьей. Морин знала, но предотвратить не могла – это карма каждой гадалки. Сразу после похорон Эсмей, она предложила Артуру забрать девочку к себе – чтобы дать ему время прийти в себя.

Он отказался.

— Дочь – единственное напоминание о моей любимой. Не хочу расставаться с ней ни на минуту. Не хочу, чтобы она чувствовала себя сиротой.

Морин не настаивала. Все чаще доставала она хрустальный шар, поворачивала, напряженно вглядывалась в его переливы. Они темнели, показывали кресты и тени оскалившихся черных собак. В ночь гибели Артура ясно выплыл гроб.

Наутро Морин отправилась за крестницей.

Часть 2

 

 

 

 

 

Обсуждение закрыто.